Я отодвигаю стул и собираюсь уходить, по-прежнему наблюдая за человеком с Уолл-стрит, который висит на кресле, точно опоссум на ветке. Я привык полагать, что в таких местах есть своего кодекс. Ничего подобного. Что ж, пусть развлекаются друг с другом, а я ухожу. Посмотрю на оставленные ими следы и не стану скучать по этим людям. Никогда. Хотя было бы приятно, если бы кто-нибудь из них заскучал по мне.

В отелях сети «Хомстед» есть номера трех классов, их облик повсюду одинаков от Мэна до Техаса. Я предпочитаю останавливаться в номерах второго класса, которые имеют форму буквы Г. Накачайте меня морфином и завяжите глаза, но я все равно сумею выключить свет, найти телефон и отыскать розетку для «шумелки».

Впрочем, только не в Рено. Здесь другие номера. Намереваясь повесить пиджак в шкаф и чувствуя себя отяжелевшим и медлительным от обилия мяса и выпивки, я открываю дверь нестандартно крошечной ванной, где нет ни привычного двойного держателя для туалетной бумаги, ни ванны. Что еще хуже, вместо настольной лампы и парных регулируемых бра по сторонам большой кровати, есть только флуоресцентная лампочка на потолке, без плафона, достаточно яркая, чтобы допрашивать при ее свете какого-нибудь крупного мафиози. И всего один кусок мыла — с дезодорантом. Мыло с дезодорантом — для лица! Да они издеваются, что ли?..

Лежа в постели, я звоню вниз, но никто не отвечает. Я не столько сердит, сколько сбит с толку. Даже матрас на кровати кажется продавленным и каким-то кривым, а одеяло — из пышного нейлона, который как будто согревает, но не дает чувства защищенности. Я размышляю, не содрать ли шторы, чтобы закутаться, но они нужны для того, чтобы мне не мешали ночные огни Рено. Снаружи творится черт знает что, и шум становится громче с каждой минутой: короли Америки поглощают дешевые бифштексы и суют пятидолларовые бумажки в щель автомата с джекпотом из шести фигурок. Я включаю кондиционер на предельную мощность и съеживаюсь в постели, точно бродяга, укрывшийся газетой.

В изножье кровати мерцает синим телевизионный экран. Все еще горя жаждой мести, я переключаю с канала на канал и застаю наконец последние несколько минут ежедневного шоу с Уолл-стрит. Хотя его, несомненно, записали в Рено сегодня днем, но задник изображает панораму вечернего Нью-Йорка. Маленький обман, который никто не раскусит, — но в один прекрасный день он все испортит. Мы посмотрим на часы и не поверим стрелкам. Нам пообещают солнце, а мы все-таки возьмем с собой зонтик.

Испытывая необходимость остановить вращение и обрести точку опоры, я звоню по бесплатной горячей линии «Грейт Уэст», чтобы проверить текущее количество миль. Я просматриваю длинное меню, когда вдруг звонит мобильник.

Это моя мать.

— Где ты находишься, Райан?

Ей кажется, что это важно. У мамы хорошо развито чувство пространства, карта страны у нее в голове вся поделена на зоны и окрашена в разные тона в связи с ее представлениями о морали и демографии каждого региона. Если я в Аризоне, мать предполагает, что я провел день среди стариков-фермеров и как минимум единожды побывал в Большом каньоне. Если в Айове, очаровательной благоразумной Айове, — то я хорошо питаюсь, ясно мыслю и завожу друзей. Хотя мать много путешествует и должна бы куда спокойнее относиться к американскому безумному разноцветью, у нее есть уникальный талант превращать новые впечатления в дополнительные аргументы для поддержки своих предубеждений. Однажды на заправке в Алабаме (она считает этот штат некультурным, бедным и расистским) мама заговорила с чернокожим адвокатом, который сидел за рулем «мерседеса» с откидным верхом. Он расплатился за бензин стодолларовой купюрой и вынужден был принять в качестве сдачи целую пригоршню монет. Вместо того чтобы отметить его богатство, мама в первую очередь обратила внимание на груду мелочи и сочла это актом унижения со стороны белого работника заправки.

— Я в Портленде, — говорю я. К Неваде мама относится нейтрально. — И уже очень поздно. Все в порядке?

Если нет, она не скажет — по крайней мере, не сразу. Чем хуже новости, тем старательнее она пытается совместить их с какими-нибудь анекдотами.

— Ты слышал, что Берт получил медаль? — Берт — это Душка. — Наш конгрессмен наконец победил бюрократов. Похоже, Морское ведомство решило дело в нашу пользу. Возможно, они устроят церемонию в Форт-Снеллинг.

— Прекрасно, — я кладу трубку на тумбочку, подхожу к минибару в поисках какого-нибудь тонизирующего средства, беру пиво, открываю и возвращаюсь к разговору, абсолютно уверенный, что ничего не пропустил.

— Им понадобилось всего тридцать лет, — продолжает мать. — И все из-за определения «военных действий».

— Как там подготовка к свадьбе? Волнуешься?

Мама откашливается и сморкается. Я попал в яблочко.

— Мы целый день обламывали шипы с чайных роз. У меня все руки в царапинах. На свадьбе мне понадобятся перчатки. А Джулия куда-то подевалась. Мы купили центифолии — такие красивые…

Главное сказано, и мать в любую секунду может повесить трубку. Мое дело — выжать из нее подробности. Ей снова станет больно, а я испугаюсь, что послужил тому причиной.

— И как долго нет Джулии?

— Часов десять.

— Они с Кейтом поругались?

— Нет.

— Мама, давай поговорим. Это не перекрестный допрос. Рассказывай.

— Кейт рядом со мной. Может быть, дать ему трубку?

— Да.

— В котором часу ты приедешь? Скажи номер рейса. Я позвоню на специальную линию и узнаю, вовремя ли ты прилетишь. Мне, в любом случае, нужен номер. Погода здесь ужасная, град и шторм, так что могут быть задержки…

— Я все выясню. Дай трубку Кейту.

Миннесотский акцент будущего зятя — тот самый, над которым так потешаются юмористы и который я, в отличие от остальных, не могу расслышать в собственной речи, — мешает мне толком оценить степень его беспокойства.

— Райан, скажу прямо — она сбежала. Нет, мы не поругались. Дело в ее работе. Утром в клинике у Джулии умерли две собаки. Они перепрыгнули через забор, наелись крысиного яда и умерли у нее на руках — так нам сказали. Картина, наверное, была не из приятных — они кашляли кровью. Джулия прыгнула в машину, и с тех пор от нее никаких вестей.

— Она не звонила Каре? Обычно она звонит сестре.

— Кажется, какой-то коп видел ее в Рочестере.

— Как там ее аппетит?

— Ела как лошадь.

— Сомневаюсь.

— Клянусь, это все из-за собак. С ними дурно обращались. Два бордер-колли, с ошейниками, вросшими прямо в тело. Может быть, не стоит беспокоиться? Она ведь уже такое проделывала? Твоя мать говорит, это нормально.

Она неправа. Да, сестра действительно сбегает, когда несчастна, но сейчас появилось нечто новенькое: ее привязанность к отравленным животным. Она полагает, что все узы временные, и до сих пор прекрасно переживала любые потери. Разводы проходили для нее безболезненно, Джулия просто отделывалась от мужей, ничего не требуя — ни денег, ни ключей от машины. Через несколько дней после похорон отца она выиграла конкурс караоке в местном клубе. Сестра начала работать в реабилитационном центре не потому, что славится добротой и мягкосердечием, а потому, что глава клиники — давний друг семьи, который не попрекает Джулию недостатками.

— Позвони, как только что-нибудь узнаешь, — говорю я.

— Кара сегодня прилетает из Юты. Она думает, что Джулия, скорее всего, сидит в каком-нибудь мотеле и рыдает.

— Она точно не переволновалась из-за свадьбы? В их клинике животные наверняка умирают каждый день.

— Я знаю, что ты хочешь сказать. Но твоя сестра изменилась, Райан. Теперь она из-за многого переживает. Помолись за нее, хорошо?

— Я и так молюсь не прекращая, — отвечаю я. — Дай трубку маме.

В ожидании матери я допиваю пиво. На вкус оно точно клей, на который лепят фотографии в альбом.

— У вас там дождь? — спрашивает мама.

— Здесь не бывает дождей. Это пустыня. А что касается истории с собаками… я не верю, мама.