Я не шучу. Это правда. Сорок штук за сорок минут — и никто не потребует деньги обратно. Я написал книгу, которую кто-то уже сочинил до меня, и чувствую себя как Том Свифт, [10]который в ракете из консервных банок достигает Луны раньше Нила Армстронга.

Верховный садится впереди, справа, и суматоха, которая начинается среди членов экипажа, вновь поселяет во мне ощущение, что за мной наблюдают. На автоответчике у меня сообщения от Джулии — она в Миннесоте, цела и невредима — и от Кары, которая напоминает насчет лосося: его надлежит пощупать, попробовать и внимательно осмотреть. Еще одна причина бояться перерождения — если его суть в неоконченных делах, как говорят индусы, которых я встречаю во время перелетов, то моя реинкарнация, видимо, будет заключаться в надписывании и рассылке сотен неотправленных поздравительных открыток и в ночных перевозках бесчисленных посылок с лакомствами на другой конец Великих равнин. Если Бог, или Шива, или кто там еще — родом из Миннесоты, как твердили мне, то он сочтет КВПР наиболее простительным из моих грехов (мальчик выполнял приказ — он ведь должен что-то есть), сравнительно с неотправленными упаковками тигровых креветок, которых тщетно дожидалась мать, стоя на подъездной дорожке.

Я листаю программу «Целей и задач». «Упасть, пробиться, победить: розничная интернет-торговля третьего поколения. Неофициальное групповое обсуждение. Перерыв». «Есть ли жизнь после денег? Как победить депрессию — с бывшим тренером американской хоккейной команды Бреттом Мейнардом, основателем „Летнего отдыха для детей“». «Благочестивый прагматизм. Чарльз (Чаки) Колсон». «С чего начинаются деньги: как сделать клиента боссом». Далее: «Пинтер». Как изящно. И, разумеется, одновременно, в девять утра — «Я плюс вы равно… Будущий гендиректор». «Как начать с чистого листа. Райан М. Бингам. Перерыв. Легкий континентальный завтрак».

Разве не все континентальные завтраки — легкие?

Чувствуется некоторый трепет, когда Верховный выбирается в проход и вяло бредет в туалет. Мы понимаем, сэр; все мы — создания Божьи. И все-таки, когда визит в уборную затягивается, я ощущаю некоторый сдвиг сознания, как будто пассажиры разом перестают думать о себе и гадают, отчего запертая дверь так долго не открывается. Генерал долго моет руки? У него обычная для путешественника диарея? Очень неприятно представлять себе Большого Брата в столь стеснительном положении. Холодный как сталь пенис. Как и большинство опытных путешественников, я иногда пугаю себя невероятно подробными картинами катастрофы, причем в излюбленном мною сценарии, когда начинается смертельное пике, я нахожусь именно там, где сейчас сидит генерал. Я балансирую в непривычном пространстве и куском мыла вывожу на зеркале предсмертную записку: «Я вас всех люблю. Прости меня, мама». У этой истории много вариантов, и текст завещания в ней меняется. Однажды я просто рисую на зеркале сердечко. Как трогательно. В последний раз это были единица и шесть нулей. А что написал бы Верховный? «Увидимся в аду, Саддам?» Или «Р-р-р-р»? Мне нравится. Разумеется, если и впрямь случится крушение, христиане из числа пассажиров, скорее всего, нарисуют крест. Это экономит время и читается с любого ракурса — а еще, возможно, откроет им пару дверей на том свете.

«Гора Олимп» напоминает мне о том, как плохо я знаю своих божеств. Молодая рыжеволосая девица за стойкой регистрации одета в легкую замшевую тунику, скроенную так, чтобы напоминать шкуру оленя или антилопы, а за плечом у нее — лук со стрелами. Пока она ищет на экране мой заказ, к нам подскакивает коридорный в крылатом шлеме и предлагает донести багаж — по-прежнему закрытый чемодан и подозрительно сплющенную сумку. (Мои вещи уменьшились в размерах?) Я отдаю ему то и другое и прошу отвертку — он отнюдь не находит просьбу странной. На ботинках у него тоже крылышки. Меркурий? Добро или зло? Может быть, эти странные боги воплощали то и другое?

— Похоже, ваша спутница уже заселилась. Алекс Брофи. Занести на ее счет?

— А у вас по-прежнему договор о перекрестном продвижении с «Грейт Уэст»?

Кивок.

— На мой, — говорю я. — И вообще, кто вы? Ваш персонаж?

— Охотница.

— Ваше имя? Способности?

— Лори. Катаюсь на водных лыжах. У вас два сообщения.

— Читайте.

— «Арт Краск. Я в „Хард-Рок“. Придешь поужинать? Твой Марлоу мужик что надо. Хорошо, что ты нас свел». И от мистера Пинтера: «Занят сегодня, но послушаю ваше выступление». Он поселился у нас.

— Ничего от Линды?

— Нет.

— Хорошо. Ситуация упрощается. Моя спутница уже в номере? Хотя, наверное, вы не знаете. Может быть, вы Цирцея?

— Это просто общая тема, а не университетская лекция. Подите спросите в «Экскалибуре», кто там Ланселот. Честное слово, сюда ездят не за историей.

— Вот почему этот город растет, растет и растет.

Интерес Пинтера к моему маленькому выступлению придает мне легкости, как будто и мои ноги снабжены крылышками. Краску понравился Марлоу. Я создал великий союз. Мысли об Алекс, о музыкальном автомате и о бильярдном столе внезапно перерастают в сексуальные фантазии. «Гараж» — скатертью дорога. В этом мире правит плоть, а не перо с бумагой, и отныне я буду хватать куски побольше.

Я предполагаю, что номер состоит из двух комнат, но, поскольку все установленные стандарты подверглись эрозии, а планка заметно снизилась, единственная комната с альковом, лишним углом или хотя бы намеком на разделение пространства теперь сходит за две. Поэтому здешний номер представляет собой скромную келью, где, точно в музее, стоит убогий бильярдный стол — на первый взгляд, слишком маленький, чтобы ударить кием. Впрочем, музыкальный аппарат там настоящий — старинный «Вюрлитцер» с изогнутыми стеклянными трубками, наполненными каким-то желе, которое меланхолично и неаппетитно бурлит, когда трубки нагреваются. Кнопки — в пределах досягаемости с кровати, застеленной атласным покрывалом, на котором стоят черные туфли и крест-накрест лежат две некрасивых алых розы.

Расхаживая по номеру в ожидании багажа и отвертки, я нахожу и еще кое-что. Алекс трудилась, как рождественский эльф. На прикроватных тумбочках — пучки белых свечей, а на столе, в стаканах — две черных. Знакомый трюк с шелковым шарфом на лампе. Какие-то благовония на блюдце. Я нюхаю. Жасмин? А как пахнет жасмин? Столько утраченных чувственных ощущений.

Благовония для меня — синоним наркотиков, они скрывают запах марихуаны. Мы сегодня собираемся накуриться? Возможно, это приятно. Или ужасно. Мои последние воспоминания о наркотиках крайне болезненны. Доза кокаина с болтливым вице-президентом кадрового отдела газовой компании «Пайн ридж», вынюханная в хьюстонском «Фрайдисе». Сердце у меня несколько часов стучало с перебоями. Я плакал. А месяц назад — немного гашиша, пополам с одной стюардессой, в Портленде (она возвращалась порожним рейсом). Мы «употребили», сидя по грудь в вулканически горячем джакузи в «Хомстеде»; когда запах этой штуки, смешавшись с хлорными парами от воды, достиг моих ноздрей, перед глазами замелькали светляки, которые становились все больше и ярче и извивались, когда я моргал. Я выскочил в раздевалку за холодным компрессом, а когда, пошатываясь, вернулся (не знаю, сколько прошло времени), моя девица и какой-то голозадый, коротко стриженный юнец прижимались промежностями к отверстиям, откуда шли пузыри, и угощали друг друга розовым вином.

Я иду умыться — на раковине стоят муслиновая сумка с ароматическими смесями и застегнутый кожаный несессер. Не следует заглядывать — но я все-таки заглядываю и нахожу таблетки. Десять-двенадцать коричневых пузырьков, большинство — с красноречивыми оранжевыми предупредительными этикетками, знакомыми мне со времен старшей школы, когда я взламывал домашние аптечки. Эта этикетка обозначала препараты, стоившие того, чтобы их воровать… итак, что у нас здесь? Ксанакс, дарвоцет, викодин, велбутрин. Прописаны разными врачами, в разных городах. Когда-то я все это принимал, но по отдельности. Амбиен. Декседрин. Лоразепам. Названия, которые содержат коннотации и созвучия, «з» и «кс» означают подъем, а «м» — спад. Вот к чему свелась поэзия? К «Мерку» и «Пфайзеру»? [11]