Иногда страхи, унижения, мороз брали своё.

Наплакавшись, я переставала ходить в школу. Но дома было не лучше.

Маму я видела урывками, увы, всю жизнь она могла помочь мне только своим сочувствием и теплом своего сердца, а пробиваться мне приходилось самой.

В это время Анна Исаевна уже не жила с нами, но мы с ней продолжали встречаться, и дружить и она учила меня всему самому прекрасному, что есть в мире.

АННА ИСАЕВНА ДОРФМАН – это первый большой подарок моей судьбы.

Я всегда сожалела, что моя старшая сестра не воспользовалась встречей с этим светлым человеком.

Обстоятельства у всех разные, но выбор человек все же всегда делает сам.

Она выбрала свою мораль, и Сибирь расправилась с ней.

Превратила её в огрубевшую сибирячку, которой за всю жизнь так и не удалось избавиться от этого образа…

У меня нет к ней недобрых чувств, только жалость и сочувствие. Но, увы, к сожалению, жизнь рано нас разлучила и встретились мы всего неслоко раз.

Перед тем, как уехать из страны, я договорилась с младшей сестрой, и мы поехали к ней. Она была рада нашему приезду.

Не знала куда нас усадить и чем накормить!

Неделю мы были вместе – три сестры – три разных человека…

Что ещё можно рассказать о печальном чёрно-розовом сибирском детстве?

Жизнь в Пихтовке ничем не напоминала фильмы о Сибири.

Всё проще и сложней.

Большинство из ссыльных умерли от голода и холода.

Однажды моя мама, вернувшись с саночками из очередного похода, взяла две картофелины и понесла в семью, где были муж, жена и трое детей. До ссылки это была благородная набожная семья, уважаемые в местечке люди.

Муж был пожилым человеком и возможно поэтому его не забрали в пути вместе с остальными мужчинами. Мама застала женщину только что умершей.

Мужчина одичал от голода.

Он схватил одну картофелину и, давясь и озираясь, съел её сырую и немытую.

Вскоре и он тоже умер.

Остались три девочки: Поля – немного младше меня, которую увезли куда-то в детский дом, и две другие – Оня и Мася, примерно одного возраста с Хавалы.

Моя мама взяла их жить в наш домик– терем– теремок, который хотя и не был резиновым, но вместил всех.

Днём все разбредались кто куда. Ночью возникали трудности с размещением для сна.

Поэтому я спала на столе. Чтобы удлинить его, к стене покато пристраивали ребристую стиральную доску. На стол стелили вездесущий бараний тулуп, сверху ещё что-то, и никакая бессонница меня не мучила. Мама с Броней и Хавалы втроём спали на единственной железной кровати. С одной стороны мама и Броня, с другой стороны – валетом к ним Хавалы.

Анна Исаевна спала на своей узенькой полудетской кроватке напротив.

Оня и Мася умещались на пятачке, в центре комнаты на полу.

Ещё невозможней было, когда тут же присутствовал телёнок и выкопанная картошка.

Но, тем не менее, всё обошлось.

Мы все остались живы.

Оня, Мася и Поля Бедриковецкие не умерли!

Позже мы все встретились в Черновцах.

Из ссыльных остались живы также Гриншпуны, сестры и мать.

К ним вернулись мужчины, два брата Нисл и Берл.

Они рассказали как погиб мой отец. Почему им одним удалось вернуться, никто не узнал.

Они жили лучше других и очень скоро уехали.

В Сибири они ходили уверенные, высокие, красивые и сытые.

Они иногда приходили к нам и подшучивали надо мной и малышкой.

Посещение начиналось с игривых, отеческих вопросов, не «протянула ли она ножки», затем со сладчайшими улыбочками интересовались что поделывает «наша учёная», это я.

Неизвестно почему Хавалы угодливо им подхихикивала.

Им было смешно, что я забитая и затюканная, в драных тряпках, всегда ходила с книгой, украдкой читала и говорила литературным русским языком, ничего общего, не имевшего с пихтовской речью, которая отличалась своей особой «красотой» и состояла примерно на тридцать процентов из мата, на тридцать процентов из словечек типа:

«куды» «чо» «штоли» «дык» «насрать» «поцалуй меня в сраку» и т.д. на двадцать процентов из специальных военных заготовок:

«время военное – минута дорога» «война всё спишет» «смерть врагам!»

«враг подслушивает» «На смерть! За Родину, за Сталина!»

Не годилось спрашивать: «Куда идёшь?» Неизменно следовал ответ:

«Куды, куды, на кудыкину гору!»

Полагалось спрашивать: «Мань, (Тань, Петь, Вань) ты далеко?» Это был хороший тон, но, тем не менее, и в этих случаях шутники иногда отвечали: «далеко, отсюда не видать».

Любимым и единственным видом пихтовского искусства были, подходящие для любых ситуаций, неувядаемые частушки. Например:

Милый чо, милый чо,

Милый сердишься почо?

Или люди чо сказали?

Или сам придумал чо?

Часто изменяли уже известную песню:

…на позицию девушка, а с позиции мать. на позицию честная, а с позиции блядь.

Особенно неподражаем был мат.

Он выражал все чувства, оттенки чувств и образ мышления, являлся способом убеждения и общения, употреблялся особями обоих полов, начиная с пяти лет.

Жизнь в Пихтовке протекала на нескольких уровнях.

Граждане делились примерно на четыре группы:

Первая группа: «Элита», не по сути – по положению.

Это милиция, начальство, что покрупнее, сельпо, председатель артели, партийные боссы.

Они имели спец пайки, спец-жильё, спец законы.

Они безбожно пили, но, не привлекая внимание, а в спец– жилье или в спец кабинетах.

Вторая группа: Сибиряки. Местные жители Пихтовки.

Они не были особенно зажиточными, но имели довольно просторные избы, домашний скот, варили брагу – напиток, выросший из кваса, но не доросший до самогонки.

Его можно пить в больших пределах, что и делали.

Пили практически все, в меру своих сил и возможностей, не допиваясь до состояния алкоголиков.

Третья группа: Ссыльные. Большинство из них «благополучно» вымерли.

Остальные, как моя старшая сестра, ассимилировались и стали настоящими сибиряками с их речью и образом жизни.

Анна Исаевна сумела со временем уехать.

У меня была ещё одна старшая подруга Дора Исааковна Тимофеева, которая была политической ссыльной. Я была «белой вороной»

Четвёртая группа – последняя группа.

Это были люди, которые являлись последними буквально.

Хуже их не было.

Сюда в частности относились Иван и Марфа, которые жили на окраине в какой-то развалюхе и имели двух взрослых дочерей.

Эта семейка вызывала отвращение и насмешки у всех обитателей Пихтовки.

Там пили все вместе – родители и дочки.

Там можно было купить самогонку, и там собирались все «последние».

Потом Ивана забрали на войну и через какое-то время он начал присылать из Берлина посылки.

В Пихтовке начался ажиотаж!

Марфа и дочери стали разгуливать по деревенской грязи в сапогах и шикарных длинных ночных сорочках с кружевами, в утренних пеньюарах самых нежных тонов, поливали себя одеколоном и благоухали на всю деревню.

Пьянки и гогот в развалюхе стояли сутками.

Вскоре, однако, как и подобает, наступило возмездие!

Вернулся Иван…

Не застав, награбленное им «на поле брани» в богатых берлинских семьях, он чуть не убил трёх дам.

День Победы!

Мечта и надежда бесконечных четырёх голодных военных лет.

Жизнь, подчинённая одной фразе: «Всё для Победы!»

Он наступил, День Победы, и запомнился мне так.

У нас в избушке была печка с плитой, на которой мы готовили еду.

В холодные морозные дни мы что-нибудь стелили на плиту и сидели на ней, чтобы согреться.

Видимо 9 мая в Сибири ещё не лето. Мы, как раз, сидели на плите, когда услышали по радио сообщение о Победе.

В это время прибежала мама, чтобы обрадовать нас, а мы, заслышав её шаги, сорвались навстречу…

Мы с двух сторон ринулись на дверь, она вырвалась и по очереди ударила всех!

Мы, как горох, посыпались на пол и одновременно плакали и смеялись.

Таким он остался в моей памяти, этот день Победы!