Моррисон красил потолок, изгибая шею: латексная краска стекала с валика на руку, и тут в дверь позвонили. Он почти обрадовался, что это кореец. По выходным ему не с кем было общаться. Но пришла Луиза.

– Привет, – удивленно сказал он.

– Решила к тебе заскочить, – сказала она. – Я больше не пользуюсь телефоном.

– Я тут крашу, – сказал он, отчасти оправдываясь: он сомневался, что хочет приглашать Луизу в дом. Что ей нужно?

– Тебе помочь? – спросила она, словно для нее большое удовольствие – водить валиком.

– Я как раз собирался на сегодня прерваться, – соврал он. Он знал, что у нее лучше получится с покраской.

Он заваривал чай на кухне, она сидела за столом и наблюдала.

– Я пришла поговорить о Блейке[6], – сказала она. – Мне нужно написать работу. – В отличие от него, она еще была аспиранткой.

– На какую тему? – спросил Моррисон без особого интереса. Он не специализировался на Блейке. Ранняя лирика еще куда ни шло, но пророчества наводили тоску, а экстравагантные письма, в которых поэт называл друзей ангелами света, а врагов поносил, Моррисон считал безвкусными.

– Каждый из нас должен разобрать по одному стихотворению из «Песен Опыта». Мне досталась «Песня няни». Они представления не имеют, чем занимаются, да и он тоже. Я пыталась до них достучаться, но они все такие самоуверенные, ничего не понимают. Сидят и ругают работы друг друга. Не представляя при этом, для чего существует поэзия. – Она даже не притронулась к чаю.

– А когда сдавать работу? – спросил он как можно нейтральнее.

– На следующей неделе. Но я не буду писать, по крайней мере так, как они хотят. Представлю им свое стихотворение. Говорит само за себя. Они прочитают и поймут, как Блейк работал с ритмом стиха. Стихотворение размножу. – Она умолкла, будто засомневалась. – Как ты думаешь, это правильно?

Моррисон подумал: что, если бы кто-то из его студентов выкинул такое. Он и не думал, что Луиза пишет стихи.

– А ты не посоветовалась с профессором?

– Я пытаюсь с ним поговорить, – сказала она. – Я пытаюсь ему помочь, но не могу до него достучаться. Если до них не дойдет, я буду знать, что они все – липа, и уйду. – Она крутила чашку на столе, губы ее дрожали.

Моррисон не знал, за кого тут заступаться, и не хотел, чтобы она расплакалась – придется тогда успокаивать, гладить или даже приобнять за плечи. Он пытался отогнать мгновенную картинку, вспыхнувшую в мозгу: вот он лежит на ней посреди кухни, и вся ее шуба перепачкана белой латексной краской. Не сегодня, требовал, умолял внутренний голос.

И как будто в ответ снизу загромыхал домашний орган, и высокий дребезжащий голос запел: «Трещину дала скала веков… Вот мое УКРЫЫЫТИЕ – и мой альков…» От этих звуков Луиза встрепенулась.

– Мне нужно идти, – сказала она. Поднялась и ушла – стремительно, как и появилась, рассеянно поблагодарив за чай, которого не пила.

Орган был «Хаммонд», он принадлежал тетке снизу, канадке. Когда ее муж и великовозрастный сын были дома, она на них кричала. А все остальное время пылесосила квартиру или подбирала на слух церковные гимны, наигрывая их двумя пальцами и распевая. Больше всего раздражал орган. Сначала Моррисон старался не обращать внимания, ставил оперные пластинки, перебивая орган своей музыкой. Наконец записал его на магнитофон. Когда теткина музыка становилась невыносимой, он приставлял колонки к вентиляционной решетке и включал магнитофон на полную громкость. Как будто участвует в ее концертах, как будто командует.

Именно это он проделывал теперь, представляя себе, как схлестываются его записи с тем, что она теперь играет: «Шепчет надежда» против его «Энни Лори», «Последняя роза лета» против его «В храм войди, что в диком лесу»[7]. Удивительно, с какой силой он ее ненавидит: он видел ее лишь однажды – она злобно смотрела на него, стоя меж двух омерзительных цветастых занавесок. Она смотрела, как он по снегу пробирается к гаражу. Ее муж должен расчищать дорожку, но не расчищает.

На следующий день Луиза пришла снова, Моррисон еще не поднялся с постели. Он уже не спал, было холодно, от его дыхания шел пар, и в комнате пахло машинным маслом – значит, в котельной опять неполадки. Лучше оставаться в постели, во всяком случае, пока не взойдет солнце, чем вставать и искать способы согреться.

Когда в дверь позвонили, он завернулся в одеяло и поковылял к двери.

– Я тут кое-что подумала, – трагически возвестила Луиза. Она переступила порог, прежде чем он успел преградить ей путь.

– У меня холодно, – сказал он.

– Я должна была прийти, чтобы сказать. Я ведь больше не пользуюсь телефоном. И ты тоже отключи.

Она притопывала ногами, отряхивая снег с ботинок, а Моррисон прошел в гостиную. На окнах изнутри наросла корка льда. Моррисон зажег газовый камин. Луиза так и не сняла ботинок и нервно топталась рядом на голом полу.

– Ты меня не слушаешь, – сказала она. Он покорно взглянул на нее из одеяла. – Я тут подумала: у города нет никакого права тут находиться. С какой стати? Здесь вообще не может быть города – это север. Озера нет, никакой крупной реки нет. Почему тогда город? – Она сцепила руки и глядела на него, словно его ответ все решает. Моррисон стоял босиком на одной ноге и думал, что много раз после приезда сюда задавался тем же вопросом.

– Все началось с фактории, – сказал он, дрожа.

– Но город на нее совсем не похож. Он вообще ни на что не похож, здесь ничего нет, и он мог бы находиться где угодно. Почему здесь? – вопрошала она. Даже вцепилась в краешек его одеяла.

Моррисон попятился.

– Слушай, – сказал он, – мне нужно одеться, хорошо?

– А где твоя одежда? – подозрительно спросила она.

– В спальне.

– Ладно. В спальню можно, – сказала она.

Вопреки его страхам в спальню Луиза не последовала. Когда он оделся и вышел в гостиную, она сидела на полу, положив перед собой листок бумаги.

– Надо замкнуть круг, – сказала она. – Нам нужны остальные.

– Кто? – Она переутомилась, решил он, – перетрудилась, вокруг глаз краснота, лицо зеленоватое.

– Я тебе нарисую план, – сказала она. Но так и сидела на полу, тыча в бумагу острием карандаша. – Я хотела разработать свою собственную систему, – сказала она жалобно, – но мне не позволили. – По щеке ее скатилась слеза.

– Может, стоит с кем-нибудь посоветоваться? – сказал Моррисон как бы мимоходом.

Она подняла голову.

– Но я уже разговариваю с тобой. Ах да, – эти слова она произнесла уже своим обычным сухим тоном. – Ты имеешь в виду психиатра. Я недавно ходила к одному. Он сказал, что я вменяема и что я гений. Он снял энцефалограмму и сказал, что она как у Юлия Цезаря, только его гений – гений полководца, а мой – творческий. – Она снова потыкала карандашом в бумагу.

– Я тебе сделаю сэндвич с арахисовым маслом, – сказал Моррисон. Он предложил ей именно то, что хотелось самому. Только несколько месяцев спустя он понял, что никто не мог снять энцефалограмму у Юлия Цезаря. Но тогда он подумал, что, может, Луиза и впрямь гений. Он растерялся. Что ей ответить, чтобы она не подумала, будто он тупой, как остальные, кто бы это ни был.

Сначала она не хотела, чтобы он шел на кухню: там стоял телефон. Но Моррисон пообещал, что никуда звонить не будет. Когда он вернулся с куском хлеба, на который с трудом намазал студеное арахисовое масло, Луиза спала, свернувшись у камина, закутанная в шубу. Моррисон тихонько положил перед ней сэндвич – точно крошки на пеньке для зверя, что вот-вот выйдет на поляну. Потом Моррисон передумал, забрал сэндвич, удалился на цыпочках и съел его на кухне. Он включил печь: приоткрыл дверцу, снова закутался в одеяло и принялся читать Марвелла[8].

Она проспала почти три часа, он не слышал, как она встала. Она появилась в дверях кухни и выглядела гораздо лучше, хотя вокруг губ и глаз сохранилась серо-зеленая бледность.