— А она с минчанами поехала, — словно угадав мысли Кузьмина, сообщил Оглоблин.

«Кинуло в объятия другого? Или не хочет, чтобы кто-нибудь что-нибудь заподозрил? Тогда это серьезно. Очень серьезно…»

— Интересно, — продолжил Данила, — кто же все-таки тебя… нас! подставил? Неспроста все это. Чувствуется железная режиссерская рука. Как будто кто-то хотел с нашей помощью отвлечь внимание таможенников. Не находишь?

— Еще как нахожу, — усмехнувшись, подхватил Кузьмин. — Подставил нас, конечно, господин Рицке. Он специально придумал эту поездку, чтобы вывезти из России ценнейшие раритеты. А раритеты были в минском автобусе, в тайнике! Похоже?

Сергей рассмеялся. Но Оглоблин только изобразил улыбку, кислую, и тут же стал говорить о чем-то другом, умно, но очень скучно.

Кузьмин погрузился в свои мысли, рассеянно глядя на фермерские дома, уносящиеся назад, на костелы, сверкающие стеклом, придорожные кусты, ничем не отличающиеся от российских. Данилу он слушал вполуха. Слишком неудачную тему тот выбрал — творчество. Его — Сергея — творчество. Оглоблин хвалил картины Кузьмина… И вдруг — это был настоящий удар током — до Сергея дошло, что речь идет о его последних картинах, которые еще никто не видел, и Оглоблин в том числе.

Сергей уставился на Данилу, и тот, сразу замолчав, тоже уставился на него.

— Ты был у меня в мастерской? Тайком? Лера?

— Почему в мастерской… Я успел разглядеть их при проверке, — удивился его реакции Оглоблин.

— Какой проверке? — ничего не понимая, спросил Сергей.

— Да этой. Разве еще были?

— Какой «этой»?!

— Да… Здорово с тобой таможенники поработали.

— Стоп!.. — остановил и себя, и Оглоблина Сергей. — Ответь только на один вопрос. Где ты видел мои работы?

— Господь с тобой… Ты же везешь их с собой.

— Я везу их с собой?! Слушай, хватит меня разыгрывать! Не смешно.

Данила ничего не ответил. Но взгляд его сказал многое. Слишком многое. В голове Кузьмина качнулся весь огромный мир и тяжело встал на место. Сергей почувствовал, как его, словно героя какого-нибудь любовного романа, сначала бросило в жар, потом в холод. Он пару раз открыл рот, пытаясь издать хоть звук. С третьей попытки ему это удалось.

— Ты хочешь сказать, что я везу свои собственные картины? — чужим голосом спросил он.

— Ну да, — подтвердил Оглоблин. — В ящике — твои картины.

На первой же «зеленой» остановке Сергей выпросил у водителя грузовика монтировку, залез в фургон и непослушными руками вскрыл ящик с картинами. Оглоблин был прав. Кузьмин вез в Германию свои собственные работы. По большому счету, можно было ящик и не вскрывать. Еще до остановки Данила показал Сергею папку с документами. Эту папку Кузьмин лично передал Оглоблину в утро отъезда. В ней лежали составленная заблаговременно таможенная декларация и Свидетельство на право вывоза культурных ценностей с прилагающимися к нему фотографиями. На фотографиях, которые он опять же лично делал, были зафиксированы его картины! Шестнадцать, включая портрет Вероники.

Просто мистика! Как могло такое произойти?!

— Мистика какая-то! Как это могло случиться?! — задал Кузьмин тот же вопрос Оглоблину, когда посвятил его в эту невероятнейшую историю. — У меня голова гудит. Сначала эти таможенники и тут же… Никакой нормальный человек такой серии ударов не выдержит.

— Твое счастье, что ты ненормальный, — ответил Данила. — В смысле — талант. А с картинами… По-моему, все ясно — картины подменили.

— Да кому это надо! — возразил Сергей и замолчал. Был только один человек, который мог проделать с ним подобную штуку и имел возможность ее проделать. И этот человек — Валерия. Последние дни перед отъездом Сергей дома только ночевал. Квартира со всем ее содержимым была в полном Лерином распоряжении. Она могла делать все, что хотела. Вот все, что хотела, она и сделала. Подготовила документы на вывоз работ Сергея (получить «добро» Управления по сохранению культурных ценностей ей ничего не стоило — папочка на что?), вытащила из ящика картины, забросила туда другие. Коллекцию же поставила в тот угол, где раньше пылился Кузьмин, и накрыла его мешковиной — как будто так и было! Сергей ясно помнил, как бросил на эту мешковину последний взгляд, словно что-то такое почувствовав.

«Образцовая семейка! Дочка мамы стоит! Интересно, приготовил ли мне что-нибудь папочка?»

Но зачем, зачем Лера это сделала? Из вредности? Вряд ли. Из вредности она могла просто спалить квартиру. Нет, здесь что-то другое, тоньше. Пошевелив мозгами, Сергей пришел к выводу, что все наверняка упиралось в деньги. Кузьмин словно услышал нравоучительный, с металлом голос Леры: «Ты отказался от моих денег… Так будь последовательным. Оставь коллекцию дома. Возьми свои картины и попробуй продать их. Вот мы и посмотрим, на что ты годишься. Но, предвидя результат, я говорю тебе: униженного, я буду любить тебя еще больше…»

Унижения Кузьмину ни при каких условиях было не избежать. Уж он-то прекрасно понимал, что продать (выгодно продать!) картины художника, имя которого никому не известно, не то что в Европе, а даже в Питере — невозможно. Будь он хоть трижды талантлив. Нужна раскрутка, реклама. А это большие деньги, которых у него нет и которыми рисковать для него никто не захочет. Так что во избежание разорения и душевных травм лучше даже не пытаться продать картины.

Варшава встретила их проливным дождем. С длинного моста через Вислу можно было разглядеть словно подернутые кисеей небосребы из стекла и бетона (Нью-Йорк, да и только!), за которые цеплялись облака. Среди небоскребов скромно затерялась знакомая московская высотка. По скоростной автомагистрали, пересекающей столицу, они проскочили почти весь город. Было такое ощущение, что водитель вошел в раж и решил до самой немецкой границы никаких остановок не делать. Но это было только ощущение и только у Кузьмина.

Они свернули (уже в Новом городе) на улицу, название которой было для Сергея почти родным — Костюшко. В Питере на улице с таким же названием жили его знакомые. На Костюшко находилась гостиница, в которой для них и для минчан были забронированы номера.

Оглоблинцев никто не встречал — все минчане разбежались по Варшаве. Время еще было не позднее, только начинало вечереть. Еще работали музеи, еще можно было успеть в театры. Сами оглоблинцы уже никуда не успевали «благодаря» Кузьмину. Но зла на него никто не держал. Зло держали на таможенников. И было смягчающее обстоятельство — дождь, который и не думал прекращаться. Минчане, предпочевшие прогулку прочему времяпрепровождению, наверняка не раз пожалели, что не остались в гостинице. Под таким дождем не очень-то погуляешь по Старому городу, глазея на замки, дворцы и костелы.

И все же, разместившись, часть оглоблинцев решилась выйти погулять. Инициатором был сам Оглоблин. Он сумел убедить наиболее внушаемых артистов, что дождь уже не такой сильный. На самом деле дождь стал сильнее и намного. Сергею предложили присоединиться к компании, но он отказался.

У себя в номере его ждала Ника, и он вроде как обещал подарить ей еще одну последнюю ночь.

Но делать это у Кузьмина не было никакого настроения. Хотелось побыть одному, подумать. Слишком многое произошло за последние несколько часов. С Варшавой было проще. Она могла подождать. На обратном пути еще будет возможность как следует познакомиться с ней. А вот как быть с Никой?

Едва Сергей вошел в свой номер, как зазвонил телефон.

— Это я, — услышал Кузьмин голос Ники. — Ты придешь?

— Да, — сказал он обреченно.

— Если ты еще не узнал, — сразу повеселела она. — У меня триста тринадцатый номер. Я жду.

Сергей принял душ, оделся и поплелся в триста тринадцатый номер, где был установлен электрический стул — не иначе.

Проходя мимо бара, он сказал себе: «Чуть-чуть — для забвения», — и свернул. Не успел Кузьмин усесться за стойку и заказать виски у кудрявой барменши в белой блузке и красной жилетке, как рядом с ним нарисовалась молодая женщина, которую так и тянуло назвать девицей. Девица явно была профессионалка — кричащий наряд, «боевая» раскраска. Она что-то сказала Кузьмину по-немецки и улыбнулась. Губы у нее были чувственные, припухлые. Скорее всего, они «достались» ей в одном из косметических кабинетов.