– Неужели ты такой пугливый? – Оксана впилась в него глазами, красивыми, нежно-голубыми, с тонкими и немного раскосыми разрезами век. Она была так близко от него, что он мог рассматривать легкие и аккуратные штрихи макияжа на веках и скулах женщины; слегка размазанную недавними поцелуями помаду на небольших губах, которая пьяняще пахла чем-то сладко-ягодным.
Медсестра вдруг сняла белую шапочку, тряхнула головой, расправляя густую копну крашеных каштановых волос. От всего этого Саша в изумлении открыл рот, не зная, как себя вести, но ее не волновала его бестолковость – она быстро приподнялась на цыпочках и поцеловала его в губы. Поцелуй был действительно сладким, но не по вкусу, как пишут в романах, а нектарным в сознании, которое от такой дозы сладости на мгновение затуманилось, очарованное неожиданной лаской. Саша даже не смел дышать, завороженный коротким счастьем происходящего.
Оксана оставила его губы с видимой неохотой, отошла на шаг, игриво улыбнулась и произнесла:
– Так будет справедливее.
Саша не понял смысла ее слов, но это ему и не было нужно – он медленно выплывал из вязкого и прекрасного дурмана ласки.
– Тебя скоро выписывают, дурик, – сказала медсестра.
– Не знаю, – ответил он, осторожно вытирая помаду со своих губ.
Она прошла к окну и рассмеялась.
– Да не спрашиваю я, а говорю. Вот чудик!
– Может быть, – безразлично ответил Александр. Он был еще лишен возможности думать, находясь под впечатлением только что пережитого приятного приключения.
– С кем это твой сосед познакомился? Счастливый такой.
– Со мной.
Она хохотнула и с недоверием посмотрела на него:
– Вот дают! Вы ж столько лет здесь вместе – и не познакомились?
– Нет.
Оксана неодобрительно покачала головой:
– Наверное, вас рано собираются выписывать…
Они сидели в какой-то каморке, которую Лекарь почему-то называл своим кабинетом. Вокруг – сложенное в стопках сыроватое и серое от частых и некачественных стирок белье. Воздух густой от запаха прелости. Слабый уличный свет поливал светящейся пыльной взвесью узкое пространство каморки из крошечного окна, расположенного так высоко, что даже если встать на стул, все равно невозможно дотянуться рукой. Они сидели прямо на стопках белья, друг против друга. На измятой и пожелтевшей газетке, расстеленной прямо на полу, стояла большая пузатая бутылка, а вокруг нее небрежно разложенная снедь: бутерброды с сыром, баночки с надписью «Фруктовый йогурт» и целыми, нетронутыми фольговыми крышечками, серые рваные ломти черного хлеба и котлеты с пятнами застывшего на них жира.
Лекарь взял бутылку и, выпячивая губы, повертел ее в руках.
– «Мартини», – с многозначительной интонацией прочитал он надпись на этикетке. Бутылке была уже начатой. – Обыкновенное фабричное пойло. Ты не застал времени, когда оно было в большой цене и было ценным оттого, что обладало особенным свойством – толкать безнадежно-неразрешимые проблемы к успешному их разрешению! Понимаешь, о чем я говорю? Нет?.. О взятках!
– О взятках?
– Да, именно о них. Сейчас это не редкость, а тогда – вообще мрак. Не можешь в течение десяти лет казенную квартиру получить, все маешься, ума-разума набираешься. Потом осеняет! Идешь в какие-то подвалы, кому-то суешь деньги, обязательно говоришь, что ты от какого-то Федора Андреевича – хотя в жизни такого не видел и не знал, – тебе суют в руки различный импортный хлам, и ты его тащишь в кабинет к толстому дядьке, который все это пакует в свой сейф и при этом даже не смотрит в твою сторону! Руки у него обязательно потные. Последнее, значит, от волнения. Ты же через месяц-два получаешь «двухкомнатную, улучшенной планировки, в престижном районе», что на самом деле означает, что комнаты проходные и с кухней и коридором составляют «трыдцать восэм мэтров» общей жилой площади, а район – самый обыкновенный спальный и находится на окраине цивилизации. Но ты счастлив полностью и не обращаешь внимания, что на этих «мэтрах» по головам друг друга еще кроме тебя топчутся пять человек… Было такое время, Александр Анатольевич, было! Я тогда считал себя кристально честным человеком и взяток не носил. Дождался квартиру «в порядке живой очереди». Ждать, правда, пришлось четырнадцать лет. Но эти самые тридцать восемь метров облазил полностью – по миллиметру! Много тогда разных чудес было, таких как «Советский Союз» и «Слава КПСС!» Не знаешь, что это такое? – улыбнулся он. – А я знаю, и не по учебникам – так, захватил немного, и Перестройку тоже…
Он достал из кармана пижамы два измятых пластиковых стакана, похрустел ими, расправляя, и разлил по ним вино. К запаху прелости в каморке сразу добавился сладко-терпкий аромат.
– Вы уж извините за сервировку, – шутливым тоном сказал Лекарь, – но в этом «раю» чем-нибудь особенным не разжиться. Все с сестринского стола, который любезно и регулярно снабжают братья наши старшие, охранники и санитары. Девушки здесь служат видные: надо – душу вынут в постели, нет – зубы выбьют. Выбор с ними негустой.
– За что пить будем, Дмитрий Степанович?
Собеседник Александра задумался, откусывая мелкие кусочки от пластинки сыра.
– У нас в армии, молча, без тостов, пьют только за погибших. Молча и стоя, – добавил Саша.
– Это у них в армии. А мы пока с тобой в тюрьме. Поэтому будем пить за то, чтобы это когда-нибудь кончилось.
Выпили. Вино было сладким и терпким. Хмель с непривычки быстро ударил в голову. Стало легко и хорошо.
– Сколько вы здесь, Дмитрий Степанович?
Лекарь грустно улыбнулся:
– Лет семь, пожалуй. Тебя знаю четыре года.
– Да, – тяжело вздохнул Александр. – Четыре года разбитой и потерянной жизни.
– Не говори так, – замотал головой Гелик. – Жизнь можно потерять только тогда, когда по дурости своей в петлю лезешь! Только глупый, очень глупый человек может говорить и верить в такое.
– Значит, я глупый.
– Нет. Просто разочарованный молодой человек. Это вам, молодым, все неудачное, несправедливое кажется безвозвратно утерянным. Когда выйдешь из клиники и увидишь, что тебе столько же лет, как и четыре года назад, можешь вернуться и плюнуть мне в лицо. Скажешь: «Лекарь, ты был не прав. Я вернул себе прошлое». Может ли такое случиться?
– Нет. Чушь какая-то!
– Вот! Каждый день, прожитый тобой здесь – это день твоей жизни. Каждый из них чему-то тебя научил, что-то показал, где-то подсказал, а ты хочешь р-раз – и отказаться от всего этого. Можешь кому угодно рассказывать подобное: врачу, мне, этой смазливой сестричке, санитару, менту из охраны, следователю. Убедишь – поверим, но сам себя не обманешь.
Александр молча слушал, потом вдруг резко приблизил свое лицо к его лицу, так близко, что мог видеть только большие глаза Лекаря.
– Вот ты говоришь все так… так правильно, так складно. Прямо как поп! Все о правде, об истине: так надо, так не надо! Но скажи мне, молодому и немудрому Кукушонку: как же ты здесь оказался? Такой правильный, умный, с богатым жизненным опытом, что же ты не усмотрел, где допустил ошибку? Я знаю, что нельзя об этом спрашивать – не принято, правила, но чхать я хотел на все правила. Я хочу знать, какая глупость затолкнула такого человека на семь лет в этот кошмар, в эту дыру на краю разума?
Лекарь ничего не говорил, но и не отводил в сторону глаза. Смотрел прямо, не мигая и сурово. Саше стало не по себе от тяжести этого взгляда. Он сел на место, мысленно коря себя за то, что оказался невыдержанным. Вино сделало свое дело.
– Да, – вздохнул Лекарь. – Ты имеешь право знать, кто я такой и за что сюда попал. В тебе просыпается свобода и требует этого! Традиции же сокамерников не спрашивать вины другого – это чужие правила. Здесь ты полностью прав. Сейчас я могу об этом вспоминать и говорить…
У меня была семья: жена и сын, Андрей. Жили хорошо, может быть, даже счастливо – точно не знаю, но сравнивать было не с чем. Сын рос, мужал, мы старели. Он вышел из дому в один прекрасный день и стал на свою дорогу. Я ничему не препятствовал, ни во что не вмешивался, так как прежде всего всегда уважал в людях самостоятельность и независимость. Может, и не везде правильно он поступал, и мне было досадно на себя потому, что где-то раньше не подсказал, не научил – обычные родительские страдания. Но я гордился им! Он женился, скоро сделал меня дедом, но потом эту банальную житейскую идиллию разрушило несчастье: умерла его мать и моя жена.
