Профессор нервничал, и я подумал, не потерял ли он еще несколько пуговиц от штанов. У него был такой вид, словно он боялся, как бы они вдруг не свалились. Вместе с тем он выглядел еще более чистеньким, чем раньше, и у него было еще больше помады на волосах.
—Вы как раз вовремя мне написали, — сказал я. — Я только что завершил лучшую из своих картин. Осталось доделать самую малость. Очень крупная работа. Девять на двенадцать. За ней уже охотятся.
Закупочная комиссия Чантри {33}оторвала бы ее у меня с руками для государственной галереи. Но я всегда считал, что следует поощрять истинных покровителей искусства, щедрых и великодушных людей. Таких, к примеру, как сэр Уильям. Особенно если они миллионеры. Художники в долгу у миллионеров, и выплатить этот долг можно только звонкой монетой. Ведь само собой — сэр Уильям вернет свои денежки с лихвой, как только я окочурюсь, а может, и раньше.
—Каков сюжет вашей картины? О, разумеется, мне не следовало бы об этом спрашивать. Но мне хотелось бы знать хотя бы в общих чертах.
—Мясо, — сказал я, уверенный, что профессору вряд ли придется по вкусу сюжет «Грехопадения». — Человечье мясо в соответствующих позах, с гарниром из овощей. Цена — тысяча... гиней. Без рамы. Еще за сотню могу оправить ее в прекрасную раму ручной работы. Сотню гиней, конечно, или, скажем, сто десять фунтов. С гарантией, что это не подделка.
—Это не та картина, которая называется «Грехопадение»? — спросил профессор.
—Разумеется, нет, — сказал я.
—Я знаю, что сэру Уильяму хотелось бы иметь одну из ваших великолепных картин с обнаженной натурой.
—Я и говорю об обнаженной натуре.
—Но... тогда, если я не ошибаюсь, это одна из ваших последних работ в стиле Гогена.
—Гогена! Кто такой Гоген? Тот французский художник, что ли, который малевал кукол с зелеными глазами на фоне жестяного ландшафта? Я не мог бы писать в его стиле, даже если бы вступил в секту
Плимутских братьев, заболел чесоткой и пятнадцать лет подряд расписывал вывески для кабаков... Сколько мы еще будем подниматься?
— Бидеры живут на верхнем этаже. Самые лучшие апартаменты, прекрасный вид.
Но я успокоился, только попав в квартиру. К счастью, Бидеры ушли в гости и я мог без помехи все осмотреть. Настоящий холл, большая студия с внутренней галереей, за ней маленькая столовая, две спальни и хромированная ванная. Как водится, персидские ковры, старинная мебель, вазы, мраморные бюсты, африканские божки, американские мобили {34}, статуэтки из Танагры и пепельницы горного хрусталя. Портреты кисти старых мастеров в столовой, современные картины маслом в студии, рисунки в спальне, акварели в холле. Обычная честная компания. Уилсон Стир {35}— вода в водянистом колорите; Мэтью Смит {36}— убийство в кровавом колорите; Утрилло — беленая стена в известковом колорите; Матисс — одалиска в знойном колорите; Пикассо — конь на вертеле в огненном колорите; Гилберт Спенсер {37}— птичий двор в задумчивом колорите; Стенли Спенсер — цветник перед домиком в многоцветном колорите; Брак — полбутылки портера в пивном колорите; Уильям Роберте {38}— послеобеденный отдых в дремотном колорите; Уодсворт {39}— волны, скалы и рыбаки-бахвалы в морском колорите; Дункан Грант {40}— скирда в соломенном колорите; Фрэнсис Ходжкинс {41}— поросята, телята и прочие «ята» в хрю-блеющем колорите; Руо {42}— гибель святого мученика в стенальном колорите; Эпстайн — Лия в ожидании Иакова в верносупружеском колорите. Все самые что ни на есть модные и дорогие.
—Я вижу, ваши друзья — богатые люди, — сказал я, — то есть любезные и очаровательные люди. Я уже очень их люблю.
И я осмотрел спальни. Шелковые подштанники в бельевом шкафу сэра Уильяма. Только шелковые. Стопки батистовых носовых платков. Белых как снег.
—Он, верно, из тех людей, которые каждый день берут свежий носовой платок, — сказал я.
—Сэр Уильям одевается очень просто, — сказал профессор.
Все это время профессор парил надо мной, как ангел-хранитель, на случай, если какая-нибудь гадкая мелочишка вдруг прыгнет ко мне в карман и укусит меня за руку в темноте.
—Пожалуй, нам пора идти, — сказал он.
—Куда? — сказал я.
—Смотреть вашу картину.
—Что вы, — сказал я, — у нас куча времени. К тому же я хотел бы познакомиться с сэром Уильямом.
—Боюсь, он не скоро вернется.
—Когда же вы его ждете?
—Не раньше обеда.
—Это мне вполне подходит. Меня сегодня никуда не приглашали.
—О, но вполне возможно, он вернется еще гораздо позднее.
—Например?
—Часам к двенадцати.
—Экая досада, я договорился с архиепископом Кентерберийским, что к ужину буду дома, если он вдруг заглянет. Но сэр Уильям прежде всего. Я ни за что не обману ожидания миллионера, когда это от меня зависит. Даже если мне придется ночевать на диване.
Профессор выглядел так, словно с него падали не только брюки, но и кальсоны. Я отвел его в студию, усадил в кресло, угостил сигаретой сэра Уильяма.
—Да, моя вера в Бидеров все растет. Живут в студии, покупают картины. А художников они любят?
—Они весьма интересуются художественными произведениями.
—Я спросил, любят ли они художников. Умытых, конечно.
—Да, они принимают у себя художников.
—Больше одного раза?
—Леди Бидер сама рисует.
—Это уже хуже.
—И вовсе не плохо. Конечно, для дилетанта.
И мы погрузились в раздумье.
—Еще бы, — сказал я, — при их-то деньгах!
—Право, некоторые ее акварели очень милы. Конечно, манера традиционна.
—Еще бы, при их-то деньгах. Лучшие советы. Лучшая бумага и краски.
Профессор умоляюще взглянул на меня.
—Бидеры — мои очень старые друзья. Особенно Флора, то есть леди Бидер.
—Еще бы, — сказал я, — при их-то деньгах! Держитесь за них, старина. Прижмите их к своей груди. Вцепитесь в них мертвой хваткой... или хоть воровской ухваткой. Но и вы, верно, им полезны. Леди советуется с вами насчет своих рисунков.
—Она очень способная ученица.
—Послушайте, профессор, — сказал я. — Знаете, что нам с вами надо? Давайте состряпаем «Жизнь и творчество леди Флоры Бидер». За пять сотен фунтов наличными. По двести пятьдесят на нос.
—Не леди Флора Бидер, а просто леди Бидер.
—Как вам угодно. Знаки препинания расставлять будете вы. На себя беру всю работу. Ну как, по рукам?
—Вы серьезно? — Профессор был изумлен.
—Конечно, серьезно. С деньгами не шутят. Взгляните на мои ботинки.
—Но, мистер Джимсон, кто захочет издавать «Жизнь и творчество леди Бидер»? Ни один издатель, ни один уважающий себя издатель не возьмется за это.
—Тогда мы поищем издателя другого рода. Соглашайтесь, профессор. У вас просто бедное воображение. Дело есть дело. И в этом деле мы заодно. Вы же хотели написать «Жизнь и творчество Галли Джимсона»?
—Вы сравниваете леди Бидер с собой? Как она ни одарена, она вряд ли...
—Никто не заметит разницы. Конечно, если все будет на должном уровне. Лучшая бумага, много цветных репродукций, золотой обрез и вступительная статья президента чего бишь там или профессора изящных искусств. Но издержки не наша забота. У нее финансов хватит. Черт подери, профессор, за пять сотен монет мы занесем ее имя на скрижали славы. Мы вознесем ее на подмостки вечности... на год или на два. Конечно, когда кто-нибудь попробует повесить на нее шляпу или зонтик, он обнаружит пустоту. Но будет уже поздно. Она будет выставлена во всех лучших музеях, и единственное, что останется директорам, — это поместить ее на солнце, или над вентилятором, или там, где на нее может попасть дождь, или отправить вместе с Тёрнером в запасник Тэйта, а там, глядишь, снова произойдет наводнение, и ее хорошенько промоет грязной водой, настоянной на дохлых псах. Но и тогда наша леди будет в самом избранном обществе.
