Якоб собрал бритвенные принадлежности и положил на место, вытер тряпкой стол, затем достал из комода чистую рубашку и надел.

Подойдя к подоконнику, он вдруг поднял его; под ним открылся тайник, о существовании которого Мартин не подозревал. Вынув оттуда два пистолета, Якоб положил их на обеденный стол, разобрал, проверил, все ли в порядке, затем снова собрал.

– Не загораживай мне свет, – сказал он Мартину, заметив, что сын тянется к нему через стол.

В руках у Якоба был тяжелый кольт; рядом на столе лежал плоский браунинг. Якоб повесил кольт через плечо, а поверх надел жилет и пиджак. Браунинг он сунул в один карман, в другом же спрятал горсть патронов для кольта.

Мартин глядел на него, широко раскрыв рот.

– Поди сюда, – позвал Якоб, ласково взглянув на сына.

Положив свою большую руку на плечо Мартина, он сказал:

– Ну, я пошел… Если не вернусь, позаботься о маме… Если же вернусь, считай, что этого разговора не было. Прощай, мой мальчик.

И он ушел. Подбежав к окошку, Мартин увидел, как он спускался с пригорка на велосипеде.

Оставив велосипед на тротуаре, Якоб вошел через каменные ворота во двор, откуда можно было пробраться черным ходом на кухню Центральной гостиницы, стоило только подняться по шести ступенькам каменной лестницы. Поднимаясь, Якоб достал кольт, затем, не стучась, отворил дверь в кухню. Повар обернулся на звук и тихо взвизгнул, увидев направленное на него черное дуло револьвера. Якоб запер дверь и сунул ключ в карман.

– Добрый день, – сказал он, кивнув повару. У того от страха дрожали колени, он был на кухне совсем один.

– Отойди вон в тот угол и сядь там на пол. Я должен уладить здесь одно дело, которое вовсе тебя не касается.

– А потому не вздумай вмешиваться! – приказал Якоб.

Говорил он спокойно и властно и весь дышал силой и уверенностью. Повар бледный, беззвучно шевеля губами, шатаясь, побрел в угол и сел на пол.

Якоб подошел к окошку, через которое в ресторан подавали блюда. Оно было наполовину закрыто, и это вполне его устраивало. Опустившись перед окошком на колени, Якоб просунул в него револьвер и прицелился.

Юнкер был доносчик, садист и палач. Уже дважды движение Сопротивления посылало людей с заданием ликвидировать его. В первый раз Юнкеру повезло – ему удалось убить патриота. И все же во время первого покушения и во время второго он получил тяжелые пулевые раны и долго лежал потом в больнице.

Каждый раз он возвращался на службу в гестапо еще более свирепым, еще более кровожадным, чем когда-либо раньше. Он мстил за свои раны несчастным пленникам, не одну спину он исполосовал до крови в камере пыток. А сколько смертей на его счету! Ему доставляло удовольствие играть жизнью людей… В свои последние часы Фойгт оказался в руках этого палача.

Юнкер был в то же время хитрым и ловким малым. Он знал, что за ним охотятся. И потому старался не заводить никаких твердых привычек. Опыт говорил ему, что привычки – опасная штука. Один гестаповец каждый вечер прогуливал свою собаку, тут его и пристукнули. Другой всегда посещал одно и то же кафе. Третий совершал прогулки по одному и тому же маршруту. Четвертый покупал товары в одном и том же магазине. И во всех местах, куда людей приводила привычка, раньше или позже появлялся человек с револьвером. Так патриоты уничтожали предателей.

Юнкер редко покидал надежные стены цитадели, которую он обрел в штабе гестапо. Но все же и в разработанной им системе собственной безопасности была брешь. Еще в те времена, когда Юнкер был всего-навсего хозяином бара на рыночной площади, на кухне у него работала девушка, которую он сделал своей любовницей. Он тщательно скрывал свои отношения с ней от жены и двоих детей; стремясь быть образцовым нацистом, он вынужден был разыгрывать роль добродетельного супруга.

Девушка теперь работала горничной в отеле. Раз в месяц у нее выдавалось подряд четыре свободных дня, и она проводила их с Юнкером. Он заезжал за ней на машине в отель и увозил в Копенгаген, Ольборг или какой-нибудь другой город.

Все это знал Якоб – разными путями, сложными окольными ходами были собраны необходимые сведения. Было известно, что девушка сегодня закончит работу в три часа дня; именно поэтому Юнкер уже сидел в ресторане за столиком, а Якоб, стоя на коленях у кухонного окошка, целился в него…

Единственный официант примостился в стороне, у одного из столов, и решал кроссворд, помещенный в сегодняшней газете. Солнце, уже клонившееся к закату, светило сквозь красные гардины. Негромко наигрывал радиоприемник…

Но даже в этой обстановке Юнкер все время настороже. Во-первых, он не один, с ним два гестаповских офицера – наверно, в эти дни они заменят его в камере пыток. Сидя за изысканно сервированным столом, гестаповцы едят жареных цыплят, запивая их добрым датским пивом. Юнкер выбрал столик в самом дальнем конце ресторана. Со своего места он видит дверь и всякого входящего в нее, зато его самого почти не видно. Один из немцев сидит спиной к Якобу, заслоняя Юнкера. Бычий затылок толстяка весь в жировых складках, жиром заплыл весь корпус – от непомерно широких плеч до грузных боков. Отстегнутая портупея с револьвером висит на спинке его стула. Гестаповцы громко переговариваются – им, видно, очень весело.

Якоб целится прямо в жирный затылок толстяка. Гремит выстрел. Рухнув всем телом на стол, немец заливает его черной, как деготь, кровью.

Вскрикнув, Юнкер роняет соусник. Привстав со стула и дико вращая глазами, он силится вытащить из-за пояса револьвер. Следующая пуля попадает ему в грудь. Скривившись от боли, он падает на стол, в углах его рта выступает розоватая пена. Но он не выпускает из рук револьвера… Посуда со звоном летит со стола. Бессмысленно размахивая руками, Юнкер сбрасывает на пол рюмки и разряжает револьвер в потолок.

Третий выстрел ранит негодяя в горло. Дрожа всем телом и судорожно дергая ногами, он съезжает со стула, увлекая за собой скатерть вместе с посудой… Все. Конец собаке…

Третий немец, высокий худой офицер с лошадиным лицом, вскакивает с места. Мертвенная бледность покрывает его лицо, он тоже лихорадочно ощупывает пояс с пристегнутым к нему револьвером, но тут он замечает Якоба. Сквозь узкое кухонное окошко он видит его глаза, горящие беспощадной ненавистью, и, задыхаясь, леденеет от ужаса.

Якоб стреляет в последний раз, и на лбу у офицера появляется точка, похожая на индийский кастовый знак. Офицер без звука валится на пол. Официант сидит, точно пригвожденный к стулу, и глядит во все глаза.

– Всё, – произносит Якоб.

Поднявшись, он сует руку в карман и заряжает кольт четырьмя новыми патронами, затем отпирает дверь, выходящую во двор. Бросив взгляд на повара, трусливо забившегося в угол, он говорит:

– Пожалуй, тебе тоже полезней смыться!

Повар в ответ лишь сдавленно мычит и кивает головой.

Спрятав револьвер в карман, Якоб сходит по каменным ступенькам во двор. Выйдя из ворот, облицованных каменными плитами, он садится на велосипед и уезжает. Перед тем как свернуть в переулок, он предусмотрительно оглядывается назад.

И опять на дворе весна. Деревья стоят, одетые тонкой светло-зеленой дымкой, точно брачной фатой. Солнце с каждым днем все выше поднимается на небе, дни становятся длиннее. Все сильнее припекает, и на земле пробуждается жизнь, неистребимая, как сама природа.

Овладев Берлином, русские водрузили красное знамя на Бранденбургских воротах. В подвале имперской канцелярии нашли обуглившийся труп Гитлера.

Войска союзников двинулись друг другу навстречу по германской земле. Когда танковые дивизии русской и американской армий встретились у Торгау, солдаты выскочили из танков и бросились обниматься и целоваться; вместе они лихо отплясывали в своих тяжелых, запыленных сапогах и пели от радости.