Две сильнейшие армии, равных которым не знала история, точно две гигантские железные клешни, сомкнулись вокруг преступного нацистского государства. В подвале имперской канцелярии Гитлер скулил, как паршивый пес, учуявший близкий конец.

В Дании патриотов привязывали к деревянным столбам и убивали. Предатели из «вспомогательной полиции» хватали случайных прохожих на улицах и в переулках, в парадных и на лестничных площадках и расстреливали на месте. И все же каждую ночь взрывались бомбы на предприятиях, выполнявших заказы вермахта.

Борьба за свободу переросла в настоящую партизанскую войну, патриоты сплошь и рядом досаждали немцам средь бела дня.

Железные дороги вышли из-под контроля немцев; хотя повсюду вдоль полотна стояли немецкие часовые, бомбы летели одна за другой, точно бусинки с лопнувшей нитки.

Агентурная сеть гестапо тоже начала таять – многих шпиков уничтожили патриоты. Беспощадная борьба вошла в быт. Люди не оплакивали свою долю, лишь жадно ловили любой проблеск надежды. И хорошо, что они не позволяли себе раскисать, потому что надо ведь было жить и делать свое дело, хоть их душила безработица и голод, хоть их подстерегали грабители и убийцы, безнаказанно орудовавшие в городе.

Тяжелее всего было переносить голод. Фашисты вывозили из страны все продовольствие; датчане толковали: один лишь сухой хлеб да картофель остались нашим детям, а скоро, видно, и того не станет…

– Не знаю, как бы я прокормила вас, если бы не Пия, – часто говорила Карен.

Пия всякий раз, зайдя навестить будущую свекровь, приносила с собой разную снедь.

– Вот яйца, – объявила она на этот раз, вынимая продукты из сумки, – а вот немного деревенского масла. И вот еще курица. Вагн велел кланяться вам и передать, что он сам зарезал и выпотрошил ее.

И Пия положила на стол жирную курицу.

– Какое богатство! – радостно сказала Карен. – Какая роскошь, просто глазам своим не верю. Да только, девочка дорогая, чем же мы сможем отплатить тебе за все? Ведь ты всегда что-нибудь нам приносишь.

– А ты угости меня чашкой кофе, вот и будет мне награда, – смеясь, отвечала Пия.

– А как поживает Вагн? – спросила Карен, расставляя на столе чашки.

– Ему у нас хорошо. Отец с матерью полюбили его, он мог бы, конечно, заняться хозяйством и жить, как все люди, но такая жизнь не по нем… Только бы скорее кончилась война, мы сразу поженимся и опять станем работать!..

– Ничего… все еще обойдется, вот увидишь.

– На днях я присмотрела такое славное маленькое кафе, просто золото. Но потом я подумала, что хозяином должен быть Вагн, а ему сейчас нельзя просить лицензию. Одним словом, пока об этом нечего и мечтать.

– Знаешь, Пия, мы не ели курятины вот уже три года, представляешь, как обрадуются мужчины…

– О боже мой, так ешьте на здоровье, курица хорошая, вскормлена на чистом зерне. А еще отец велел сказать, что скоро зарежет свинью, и тогда уж я принесу вам кусочек получше.

– Все-таки, Пия, мне хотелось бы заплатить за все продукты. У нас есть деньги, хоть Якоб сейчас и не может работать; ведь его товарищи складываются и приносят ему, вот какие они славные!

– И не думайте о деньгах! Мы сидим там у себя на хуторе в покое и тепле, да и едим досыта, а вам чего только не приходится переживать! – сказала Пия, но вдруг осеклась, точно язык прикусила. Карие глаза девушки остановились на портрете Лауса; портрет висел на стене, и под ним всегда стояла ваза с цветами. Смущенно одернув на себе платье, Пия нараспев проговорила:

– Как только кончится война, мы с Вагном поженимся, у меня уже и приданое готово. А пока Вагн в безопасности, можешь за него не тревожиться.

И Пия отхлебнула кофе.

Как только Пия ушла, Карен послала Мартина с курицей к Гудрун.

– Спроси, не сможет ли она сварить из нее суп. На моей спиртовке сделать это нелегко, – сказала она.

Пока Мартин говорил с Гудрун, маленький Кнут теребил его за штанину.

– Малтин, Малтин, налисуй киску, – лепетал он.

Мартин никогда не упускал случая поиграть с малышом, и маленький Кнут давно уже сообразил, что в его лице он обрел волшебника, которому ничего не стоило сотворить с помощью карандаша каких угодно зверей, людей и чудовищ. Вместе с Кнутом Мартин скакал по комнате и ползал по полу, и порой трудно было сказать, кто из двоих больше веселится. Иногда Мартин изображал большого пса и громко лаял, а маленький Кнут с плачем бежал к матери. В другой раз он превращался в доброго коня и возил малыша на спине. Кнут считал Мартина своим лучшим другом – его всегда можно было схватить за палец и потащить в уголок, где сидели куклы и мишки. Если же какая игрушка ломалась, Мартин чинил ее. Да, в глазах маленького Кнута Мартин был настоящим волшебником.

В девять часов вечера Якоб с Карен и Мартином ушли от Гудрун сытые и довольные – хорош был куриный бульон. Они оказались почти одни на затемненных улицах, – лишь немногие отваживались выйти в город на ночь глядя. Якоб молча шагал по тротуару и только покашливал время от времени. Вдруг он спросил:

– А где отец Гудрун? Куда он подевался?

– Не знаю, – отвечала Карен. – Сдается мне, с ним что-то неладно. Ни жена, ни дочь никогда не говорят о нем.

– Неужто его заманили в вермахт и послали на фронт? Немцы охотно проделывают это с датскими рабочими, выехавшими в Германию. А он достаточно глуп, чтобы попасться на удочку, – с досадой проговорил Якоб.

– Мне это не приходило в голову, – сказала Карен, – но, скорее всего, ты прав. В самом деле, мать Гудрун получает за него деньги в комендатуре.

– Вот оно что! – тихо присвистнул Якоб. – Так я и думал. Ну и болван же он!..

– Сколько жизней эта война покалечила, – вздохнула Карен.

– Да, но зато каждый человек показал, из какого он теста сделан, – убежденно произнес Якоб.

Незаметно они подошли к дому, где теперь жили. Якоб начал рыться в карманах, чтобы найти ключ от парадного. Но не успел он вытащить его, как от стены отделилась какая-то фигура и шагнула к нему.

– Якоб Карлсен, – сказал незнакомый парень, – лучше тебе не подниматься наверх. Я отведу тебя в одно место и спрячу. Дело плохо, несколько часов назад немцы схватили Фойгта. Если им удастся заставить его заговорить, они придут и за тобой.

Три дня и три ночи Карен с Мартином оставались одни. Каждое утро Карен уходила на работу и там, сидя у конвейера, шила и строчила, не поднимая головы. За ее спиной расхаживали взад и вперед контролеры с секундомерами – цинично и безжалостно они отсчитывали время. Никто не считался с горем Карен, никому не было дела до тревоги, раздиравшей ее сердце. И уж во всяком случае, никто не простил бы ей странной усталости, сковавшей ее тело. Один-единственный раз она отвлеклась и, подняв глаза к застекленному потолку, подумала: зачем только люди воюют, зачем убивают друг друга, почему жизнь так жестока?

Человек с секундомером демонстративно остановился за ее спиной, и Карен сразу же вновь схватилась за работу, всеми силами стараясь нагнать упущенные секунды; швейная машина, не умолкая, жужжала под ее рукой.

Мартин все так же ходил в школу. Сидя на уроках, он честно пытался быть внимательным, но из этого ничего не получалось, он только и мог думать, что о своем отце и о Фойгте. На кафедре сидел директор, самолично обучавший своих питомцев благородным математическим наукам. Мартин глядел ему прямо в глаза, но не слышал ни одного слова из того, что он говорил.

После уроков Мартин развозил заказы клиентам мясника Борка. Он очень уставал от работы, но, пожалуй, так даже было лучше. Мартин не жалел сил, если только с ним обращались как с человеком, и мясник был им доволен. Часто в дополнение к заработной плате он давал ему с собой хороший кусок говядины.

Мартин отвозил мясо в крупные рестораны, которые были клиентами Борка, втаскивал заказы в пансионаты и квартиры богачей и забирал на бойне самое лучшее и нежное мясо, которое каждое утро собственноручно отбирал сам Борк.