— Следующая, пожалуйста!

Опять та же? Нет, не совсем. Сегодня они пахли, и каждая «дама с начесом» пахла иначе, чем ее предшественница. Bref, как сказал бы дядюшка, вовсе не думая изъясняться короче: этот многоликий персонаж, во всех своих метаморфозах являвшийся в одних и тех же туфлях на резиновом ходу и темно-коричневых капроновых чулках, этим жарким, душным утром приносил с собой разные запахи. Дама из Пассау явно провела ночь в пластмассовом кресле автобуса, а ее коллега из Келльмюнца, что на реке Иллер, только что облилась одеколоном. По-зимнему засупоненные монашки из монастыря Святой Марии на Ibpe наполнили помещение молочным духом, а фрау доктор Хильбиг, очевидно, по пути сюда в буквальном смысле молилась до седьмого пота, имевшего кисловатый запах. Под мышками у нее расплылись огромные, величиной со слоновьи уши, мокрые серые пятна. Выходит, фройляйн Штарк была права — мойнос устроен как-то по-особому?

Около двенадцати: лакированные ногти на ногах молодой итальянки пахнут ванилью.

Половина второго: нога в капроновом чулке сбрасывает туфельку, и я впервые постигаю чудо «на глазах» рождающегося запаха, аромат женской ножки, эту сложную комбинацию из свежего пота, сирени и кожи.

— Вы позволите?

Я подставляю ей башмаки, черный чулочный шов ныряет обратно в туфельку, туфелька — в войлочный башмак, войлочный башмак беззвучно скользит через порог зала, и юная красавица, грациозно покачивая бедрами, уплывает прочь.

— Следующая, пожалуйста!

Около трех часов книжный ковчег тяжело, поскрипывая мачтами, берет курс на закат, и сразу же после этого начинается самый жуткий штиль, который мы когда — либо видали. Я сижу, уставившись в свою книгу, пытаюсь читать, но то и дело буксую на расплывающихся буквах и тихо скатываюсь в грезы, в лениво-усталые, невнятно-печальные думы-мечты. Изнурительная неподвижность. Чугунная полудрема. Звенящая тишина. Но потом, после кофе, на борту вновь наблюдается оживление: просыпаются цирковые фуражки, в скриптории вновь раздается стук пишущих машинок, а в книжном зале, исполосованном острыми, словно вырезанными из ночи тенями, посетительницы вновь липнут к витринам с грамотами IX века, эпохи Каролингов.

В шестнадцать часов пятнадцать минут приходит последний автобус, из которого высыпает без умолку тараторящая толпа учительниц из Филлинген-Швеннингена. Мы в библиотеке никакой грозы не слышали, а эти болтливые сороки, судя по всему, попали в самый ее эпицентр: у всех были мокрые носки и чулки, мокрые подошвы, и как остро, как восхитительно благоухал этот густой лес ног! Какой волнующий дух исходил от этих сырых шкур и грив! И я понял: фройляйн Штарк был права. У меня был нос, и этот нос жаждал запахов! Но разве у других людей носы устроены иначе?

Хранитель монастырской библиотеки поднял правую руку с унизанными кольцами пальцами, указал на потолок, то есть на Бога, и молвил ликующим тоном:

— Господа! Многоуважаемые дамы! Дорогие гости из прекрасного Филлинген — Швеннингена! В начале было Слово, затем библиотека, и лишь на третьем и последнем месте стоим мы, люди и вещи. Nomina ante res — вначале слова!

— Nomina ante res, вначале слова! — защебетали хором учительницы.

Дядюшка призвал дам к молчанию, провозгласив: «Silentium!», [6]затем пригласил их в зал.

— За мной! — скомандовала Дама с начесом, и ее отряд вновь разразился приглушенным щебетом, громким шепотом и хихиканьем; все лапти, как стрелки компаса, повернулись в сторону двери и заскользили прочь, наступая друг другу на пятки.

Все? Нет. Одна из них, в чулках, — черная королева посреди этого моря светлых гольфов — задержалась с дядюшкой.

— Между прочим, — сказал он, — hie est nepos praefecti, это племянник шефа.

— Этот? — спросила она, глядя на меня сверху вниз из-за своих острых грудей.

Хранитель библиотеки коснулся ее локтя своей затянутой в шелковую перчатку рукой и произнес:

— Мадам, вы позволите еще раз обратить ваше внимание на надпись в арке портала?

— Это по-еврейски?

— По-гречески, — слышу я голос дядюшки. — Диодор Сицилийский утверждал, будто прочел эту надпись на одном из египетских храмов, а именно у входа библиотеку, дата основания которой, по мнению специалистов, восходит ко времени правления Рамзеса II, то есть к XIII веку ante Christum natum… [7]

Черные плотные шелковые чулки. Пятка клином. Крепкие икры. И запах сырости — запах мокрого леса после дождя, запах грозы, крепкие испарения великанши.

— Здесь написано «психезиатрейон», — слышу я голос дядюшки, затихающий, словно отдаляющийся, как будто он сел на воздушный шар и стал подниматься над монастырскими и городскими крышами, — по-гречески это означает лечебница духа, аптека для души…

«Аптека для души» — я знал это выражение, я слышал его по десять раз на дню. Теперь он скажет: «Да, мадам, у нас здесь собраны все недуги и боли человечества и все лекарства от них». Она ответит ему улыбкой, скорее всего грустной улыбкой — у нее тоже есть своя боль; боль есть у каждой — у одной любовь, у другой тоска, у третьей мужчина.

— Что вы говорите, монсеньер! Так, может, вы и мне можете помочь?

Вместо ответа досточтимый хранитель библиотеки обычно увлекает избранную гостью за собой и ускользает на своих специальных башмаках в зал. Но сегодня все происходит иначе, не так, как всегда. Ноги ее утопают в зарослях ароматов — мокрых чулок, влажной юбки; избранная гостья не торопится следовать за дядюшкой в зал, ее туфли на высоких каблуках останавливаются передо мной, зарываются в войлок лаптей, но пока не ускользают — по-видимому, она еще раз обращает свои удивленно-восхищенные взоры на надпись из древних времен. Это сильнее меня, я ничего не могу поделать с этой беззвучной бурей, разразившейся в моей груди, с этим расходившимся, как колокол, сердцем, с этим алчущим носом и с этими глазами, которые помимо моей воли карабкаются вверх в призрачную, сизо-серую бездну ее юбки.

Тогда я еще и представления не имел о роде Кацев. Правда, я знал, что эту фамилию до замужества носила моя мать, но у нас в доме ее не произносили вслух, эта тема, так же как и все происходившее в родительской спальне, находилась в своего рода ссылке, то есть обсуждалась только по — французски. Ни мне, ни моей сестре и в голову не приходило подозревать за всем этим какую-то большую тайну. Да и причин для подобных подозрений не было: дед наш не был абсолютно запретной темой; если мы подольше клянчили, мама рассказывала о своем детстве, о пронизанном солнцем ореховом дереве и о некой купальне. Чаще всего с улыбкой.

— Ваш дед — милый, забавный старик, — говорила она.

— А он приедет к нам? — допытывались мы.

— Может быть, — уклончиво отвечала мама.

Мы, конечно, знали: она говорит это каждый раз, мы чувствовали, что он никогда не приедет к нам и что мы никогда не поедем на нашем «форде-таунус 17М» на тот далекий пруд; никто не умирал от тоски по старику, а нашего отца, капитана, офицера генерального штаба, больше интересовали горные перевалы — он успешно штурмовал их с военной педантичностью, по плану, в котором все было расписано по минутам.

Одним словом, я пребывал в полном неведении и мало задумывался обо всем этом; только в библиотеке, в один прекрасный день, душным летним вечером, мне пришло в голову при первом удобном случае вытащить каталожный ящичек, содержащий эту фамилию. В аптеке для души есть всё, как говорил дядюшка, любая болезнь и любое лекарство, — всё, от Аристотеля до ящура. Неужели и правда всё? Не так-то, наверное, все просто. Во всяком случае, я все реже копался в каталоге в поисках далеких стран, отважных исследователей и увлекательных путешествий, натыкаясь при этом на фотографии или гравюры с гологрудыми дикими лесными девами, однако по-прежнему ходил туда, выдвигал ящички и, послюнявив палец, листал карточки; и вскоре до меня постепенно дошло, что совсем рядом существует мир, еще более далекий и загадочный, чем лагуны дальневосточных морей.