Как я уже говорил, дядюшка любил после ужина возлежать на диване, как шейх, и любоваться дворцами, построенными на песке воспаленной фантазией безумного отца-пустынножителя. Однажды вечером он признался мне, что его как магнит притягивает благочестивое безумие. Надо же — у будущего монастырского школяра те же интересы! Он тоже охотнее всего выискивал в каталожных ящичках тексты, в которых речь идет о безумии благочестивых. Чтобы понравиться дядюшке? И это тоже — нельзя не признать, что мальчишка был большой мастер подлизываться и льстить; но это было не главным мотивом. Ему ведь еще предстояло многому научиться, он хотел узнать из соответствующей литературы, как действовать, чтобы раз и навсегда выкурить засевшего в нем маленького Каца. Это было нелегкое дело — настоящее убийство! Тут, разумеется, нужно было все обдумать и спланировать, и этот маленький святоша усердно заказывал разные книги, в том числе книгу, если мне не изменяет память, Пауля Хольцера об апостоле Павле, в которой, пожалуй, чересчур подробно, но все же интересно описывается, как Савл, злейший из всех гонителей христиан, превратился в Павла, толковейшего из всех апостолов. Молния среди ясного неба, конь встает на дыбы, всадник падает наземь и поднимается из пыли уже совершенно другим человеком. Тем же самым, но другим. Не Савлом, а Павлом.

Когда я на следующее утро, по обыкновению, сидел на кухне у фройляйн Штарк, она сама все поняла без моих объяснений: я опять слишком долго читал, у меня опять болели глаза, мне срочно нужны были очки.

За обедом она сказала об этом дядюшке. Тот поднял левую бровь.

— Любезнейшая, а ведь это недурная идея. Ему ведь скоро в семинарию, так что неплохо было бы заранее проверить его глаза, — сказал он.

— Да, монсеньер, я тоже так думаю. Можно убирать?

Дядюшка положил руки справа и слева от тарелки и откинулся на спинку слула.

Она схватила со стола супницу и ускакала прочь. Наверное, она обрадовалась поводу побывать в городе: там ведь было много «домов с надписью», а мимо «домов с надписью» не следует проходить, не заглянув хотя бы на минутку внутрь, как учила меня фройляйн в своем благоговении ко всему написанному.

Несколько секунд мы смущенно стояли в дверях. Потом Портер узнал меня.

— A, nepos! — сказал он. — Проходите, садитесь!

Не успели мы сесть, как фройляйн Штарк хлопнула в ладоши.

— Нет, ну надо же, вот это встреча! — воскликнула она и показала пальцем на единственного посетителя, сидевшего перед рюмкой водки. — Это же Брогер!

Скорее всего это был другой Брогер, не тот хозяин вершины Брогер, хотя я не был уверен, ведь уже прошло много лет с тех пор, как я побывал с фройляйн Штарк высоко в небе. Брогер, сидевший у Портера, как вечно — одинаковый аппенцелец в «Виде на Сентис», навел на меня свой бычий взгляд и изобразил некое подобие улыбки, придержав рукой трубку, торчавшую изо рта. На его манжетах выглядывавших из рукавов, было карандашом написано несколько цифр — наверное, какие-нибудь расходы или размеры. Фройляйн Штарк сказала, что очень рада его видеть, потом огляделась и спросила:

— Во имя святых угодников — есть тут хоть одна живая душа или нет?

— Ханни! — крикнул хозяин. — Гости!

— В начале октября он нас покидает, nepos, — сообщила фройляйн Штарк. — Поступает в монастырскую школу. Восемь лет рясы, восемь лет латыни — уж они из него сделают человека! А вот и Ханни. — И, повернувшись к стойке, крикнула: — Ханни, Студиозусу виви-колу, мне ликер, а себе возьми чего хочешь, я угощаю!

— Стало быть, студент, — произнес Брогер.

— Ну, пока что он еще работает у нас в библиотеке, — ответила фройляйн Штарк, и прозвучало это, прямо скалу, не очень дружелюбно. Для нее ведь я по-прежнему был маленький Кац с зеркальцем, который дерзнул пялиться между ног одной заслуженной групповодше. — Сидит на пороге зала, — прибавила она насмешливо-снисходительно, — и следит, чтобы какая-нибудь городская мамзель не поцарапала нам паркет своими каблучками.

Тут послышалось дребезжание и позвякивание.

— А вот и наша официантка!

Официантка приближалась медленно, опираясь левой рукой на костыль. Правой она держала поднос, на котором позвякивали напитки: ликер для фройляйн Штарк, водка для Брогера, виви-кола для меня и бутылочка апельсинового лимонада для самой Ханни. У нее были белокурые косы, веселая челка на лбу, выступающие зубы, серые мышиные глазки, и я, краснея до ушей, не решался взглянуть на ее ногу, при каждом шаге которой пол ухал и мелко дрожал. Она из последних сил опустила поднос на край стола и подвинула его к середине.

— Ханни, а ты знаешь нашего монсеньера?

Та кивнула.

— Каца все знают, — ответила она. — У него библиотека с самыми бесценными сокровищами Востока и Запада, от Аристотеля до ящура.

Описав в воздухе дугу своей неподвижной ногой, она завела ее под стол и опустилась, все еще опираясь левой рукой на костыль, рядом с фройляйн Штарк. Теперь я понимал, почему дядюшкины собутыльники тогда спорили о том, является ли детский паралич милостью, даруемой Богом во избавление человека от грехов, особенно от нарушения седьмой заповеди: они имели в виду Ханни и ее безжизненную, стянутую шинами ногу. Тем временем Ханни положила костыль на пол, подвинула к фройляйн Штарк ее ликер и закусила своими передними зубами стакан с лимонадом. Моя голова горела, как печь. Ханни медленно пила мелкими глотками свой лимонад и косилась влево, в мою сторону. Я пил свою виви-колу и косился вправо, в ее сторону. Осушив стаканы, мы держали их перед собой обеими руками, словно они заключали в себе некую драгоценную тайну.

Брогер, как ни странно, вдруг разговорился. Выяснилось, что он свиноторговец. Он рассказывал аппенцельские новости: кто помер, кто обручился, кто женился, сколько нынче стоит килограмм свинины, кто с кем снюхался — какой Манзер с какой Манзершей (а ведь были и Брогерши, которые крутили с Манзерами, и, наоборот, Манзерши с Брогерами!), и пока он говорил, а фройляйн Штарк перемежала его речь комментариями, моя нога под столом приподнялась и осторожно — очень осторожно! — прикоснулась к ноге Ханни.

— Нет, вы только посмотрите на него! — воскликнула фройляйн Штарк. — Вот уж действительно: Кац есть Кац!

— Tbi это о чем? — спросил Брогер.

Я проворно убрал ногу.

— Да о том, как он быстро управился со своим стаканом!

Почему все окутано тайной — под юбками, под столом? Почему меня притягивает эта нога? Не то чтобы очень, но настолько, чтобы моя нога сама по себе поднялась и потянулась к ней. Ее нога была парализована, Ханни была не властна над ней, и странное дело — со мной только что произошло нечто подобное: моя нога пришла в движение автоматически. Впрочем, я коснулся совсем не Ханниной ноги — при попытке дотянуться до нее я, похоже, попал на фройляйн Штарк.

Катастрофа? Пронзительные крики? Вскакивание со стула? Ничего подобного. К моему безграничному удивлению, фройляйн Штарк облизала своим большим серо — красным языком край рюмки и предложила мне чокнуться с ней и с Брогером. Вот вам, пожалуйста, опять эта ее двойственность! Она, все свои чувства и помыслы посвятившая соблюдению седьмой заповеди, запретившая мне глазеть и совать нос куда не следует, ответила на дерзкое прикосновение к ее безгрешной плоти вознаграждением! Она заказала еще ликеру, мы чокнулись; я выпил одну рюмку, вторую, и, когда моя затуманенная третьей рюмкой голова уткнулась в ее мягкую, как слива, подмышку, она потрепала меня по щеке и шепнула на ухо:

— Ладно, посиди так, если хочешь.

Ханни между тем, презрительно глядя мимо меня, подавала одну порцию ликера и водки за другой. Зал постепенно заполнялся, заплясали рюмки, бокалы и кружки, заплясали столы, носы и лысины; становилось все более шумно и весело. Фройляйн Штарк спросила:

— Господин Хассан, чего это вы все на меня глазеете?

— Я не глазею, — откликнулся голый, как яйцо, череп Хассана.