Я деликатно покашлял.

— Нет, любезнейшая. Roma locuta, causa finita, [31]я не желаю никакого киоска. Punctum, finis. [32]

— И я того же мнения, дядя.

Он поднял глаза.

— Ах, это ты! Слушаю тебя.

— Я пришел попрощаться.

Он завинтил колпачок авторучки и положил между страниц узкую полоску плотно исписанной желтой бумаги.

— Может, еще успеем пропустить по стаканчику в «Портере»?

— Поезд в одиннадцать.

— Жаль, — сказал он, взглянув на свои карманные часы, — пожалуй, уже не успеем.

— Да, дядя. Bene sit tibi futurus. [33]

— Futurum, — поправил он меня и опять склонился над лупой, бормоча что-то по латыни, может, благословение, а может, напутствие; я так и не понял, кому были адресованы его слова, мне или отцу-пустынножителю, обитателю пожелтевших, пятнистых пергаментных страниц древней рукописной книги.

Я поднял левую бровь, он передразнил меня, сделав то же самое, и мы оба ухмыльнулись. Нет, все же, как мы ни старались, до конца изжить свою принадлежность к роду Кацев мы не могли: как ни мухлюй, а эту карту так просто не сбросишь. Каценячья бровь стояла торчком, устремленная вверх, как шелковый чулок, который тянет вверх подвязка на ляжке.

Закрыв за собой дверь, я с минуту постоял в нерешительности. Неужели Штарк смылась, чтобы не прощаться? Или она уже открывает свой киоск? Буки старца швейцара безжизненно повисли, пальцы, затянутые в белые клоунские перчатки, были немного согнуты, так, словно он держал за спиной невидимую крышку гроба. Осенний ветер барабанил по стеклам холодными брызгами. Я расстегнул воротник рубахи, бросил конец шарфа за плечо и задумался, где мне прикурить свою первую сигарету — украденную у дядюшки «Паризьен» без фильтра, здесь или на вокзале. «На перроне, — решил я наконец. — Хватит мозолить тут глаза!»

В скриптории тюкали клавиши, и я уже знал, что это тюканье, никогда не прерываемое задорным звонком, восхитительным «дзынь!», возвещающим конец строки, не убивает время, а растягивает его до бесконечности. «Нет, бедные мои писари, последний час свой вы встретите не победителями и даже не борцами…» — подумал я, решительно поднял свой чемодан, открыл засов, сошел по трапу на берег и поехал на такси, которое вызвонила для меня фройляйн Штарк, на вокзал. «Что такое восемь лет? Как-нибудь отсидишь. Как отсидел это лето. А потом, старина, начнется жизнь! Pulcher et speciosus! Finis.