– Шпиков не перевариваю, – буркнул великан.

– Не перевариваешь, так не ешь.

Мой критик недовольно крякнул и умолк, а Хаггарти расхохотался и треснул по столу кулаком в красно-синих узорах, развалив столбики фишек.

– Я знала Зору.

Это сказала толстуха. Ее голос был нежней звона фарфоровых чашечек, он словно дышал магнолией и жимолостью.

– Только она была такая же цыганка, как мы с вами.

– Вы уверены?

– Конечно. Эл Джолсон[30] вон черной краской мазался, а негром от этого не стал.

– И где она сейчас?

– Не знаю. С тех пор как она отсюда снялась, я ее не видела.

– А когда снялась?

– В сорок втором, весной. Взяла и ушла. Бросила тут все, даже ни с кем не попрощалась.

– Расскажете мне о ней?

– Да мне и рассказать-то особо нечего. Мы с ней иногда кофе пили, болтали о погоде, о том, о сем…

– А про Джонни Фаворита она вам ничего не говорила?

Толстуха улыбнулась – где-то там, внутри этой груды сала, мне улыбнулась маленькая девочка, которой подарили нарядное платье.

– Джонни Золотое Горлышко! Душка, настоящий фаворит, – счастливо улыбаясь, она напела старую песенку. – Я как-то читала в газете, что Зора ему гадает. Хотела ее расспросить, но она ни в какую. Небось, у них как у священников: тайна исповеди.

– А еще что-нибудь помните? Хоть что-нибудь?

– Не знаю, как вам и помочь. Мы ведь с ней не сказать, чтоб подруги-то были. Ой! Вам знаете, с кем надо поговорить…

– С кем?

– С Полом Больцем. Он у нее зазывалой работал. Он до сих пор здесь.

– А где его искать?

– Как в «Стипль-чез» идти, знаете? Он там сторожем.

Толстуха, как веером, обмахнулась телевизионным журналом.

– Послушай, Хаггарти, а нельзя как-нибудь отопление убавить? А то тут жара, как в Африке, я растаю скоро.

Хаггарти расхохотался:

– Я тебе растаю! Ты ж нас всех тут утопишь к чертовой бабушке!

На Бродвоке и на Брайтон-бич не было ни души. Там, где летом сплошным тюленьим лежбищем потели многочисленные отдыхающие, теперь бродили только несколько целеустремленных стервятников с палками для изыскания в песке бутылок от газировки. Сразу за стервятниками начинался чугунного цвета Атлантический океан. Черные буруны налетали на волнорезы, брызгая свинцовой пеной.

Парк «Стипль-чез» занимал десять гектаров. Над огромным стеклянным павильоном шестидесятиметровым зонтиком торчала парашютная вышка, оставшаяся после всемирной ярмарки тридцать девятого года.

Вывеска над входом зазывала: «Заходи, повеселимся!» Чуть пониже была намалевана осклабленная физиономия Джорджа Тилью – отца-основателя заведения. В несезон «Стипль-чез» мало располагает к веселью, и, глядя на Джорджеву улыбку, я не смог доискаться причин его искрометного оптимизма.

Я нашел подходящую дыру в сетчатой ограде, пролез внутрь и, подергав ручку входной двери, стукнул кулаком по стеклу. В пустом и гулком павильоне прокатился грохот, как будто дюжина полтергейстов затеяла попойку с танцами. Не спи, старик! Проспишь царствие небесное! Я двинулся вдоль стены, не забывая лупить ладонью по стеклу.

Завернул за угол и уперся лбом в дуло револьвера. Это был полицейский кольт тридцать восьмого калибра, но мне он показался чуть ли не Большой Бертой[31].

Револьвер был зажат в бестрепетной длани старика в бурой униформе. Поверх носа, напоминающего головку столярного молотка, на меня уставилась пара свинячьих глазок.

– Замри! – приказал старик.

Близость револьвера давала странный эффект: голос сторожа доносился до меня как будто из-под воды. Я замер.

– Вы, наверное, мистер Больц? Пол Больц, да?

– Не твое дело! Ты кто такой?

– Меня зовут Ангел. Я частный детектив. Я сейчас расследую одно дело, хотел задать вам пару вопросов.

– Детектив? Чем докажешь?

Я полез было за бумажником, но в ту же секунду ствол красноречиво уперся мне в пряжку ремня.

– Левой доставай! – рявкнул Больц.

Я взял дипломат в правую руку и левой вынул бумажник.

– Брось на землю и два шага назад.

– Вышел месяц из тумана, вынул пушку из кармана…

– Чего? – Продолжая целиться мне в пупок, Больц нагнулся и поднял бумажник.

– Ничего. Так, сам с собой разговариваю. Расстегните кармашек, там сразу сверху копия удостоверения.

– Так… Значок? Барахло. У меня дома таких жестянок валяется – во, по горло.

– Да бог с ним, со значком. Я и не говорю, что он настоящий. Вы копию посмотрите.

Страж молча перебирал визитки в кляссере, свиные глазки бегали по строчкам. Я хотел было врезать ему, но передумал.

– Ну хорошо, убедил. Что тебе от меня надо?

– Вы – Пол Больц?

– Допустим. Дальше что? – Он швырнул бумажник мне под ноги.

Я нагнулся и подобрал его левой рукой.

– Слушайте, у меня сегодня денек выдался – не дай бог. Уберите револьвер. Я же сказал: мне надо с вами поговорить. Я по-человечески прошу.

Больц оглядел револьвер, словно прикидывая, хорош ли он будет в жареном виде под соусом, потом спрятал его в кобуру, но застегивать ее не стал – с намеком.

– Ладно, я Больц. Выкладывай, чего у тебя там?

– Вообще-то, холодно. Тут зайти некуда?

Больц мотнул своей кривой тыквой, мол, иди первый. Я пошел, и он двинулся следом в полшаге от меня. Спустившись по короткой лестнице, я уперся в дверь с надписью «Не входить».

– Давай, там открыто, – сказал Больц.

Наши шаги пушечными выстрелами отдавались в пустом павильоне. Ну и аэродром! Сюда спокойно поместилась бы парочка ангаров и еще пяток баскетбольных залов. Большая часть аттракционов осталась еще от старых, немеханизированных времен. В дальней части павильона блестящим черным водопадом извивался желоб большой деревянной горки. Еще одна, под названием «Водоворот», начиналась у самого потолка и винтом спускалась к «Бильярду» – деревянной площадке с полированными вращающимися дисками. Ну и старина! Эти горки помнят девушек начала века в платьях с огромными рукавами, их элегантных кавалеров в соломенных канотье и каллиопу[32], играющую любимые песни наших бабушек.

Мы зашли в комнату смеха и остановились перед первым рядом зеркал.

– Ну что у тебя за дело? – вопросил Больц, изучая двух уродцев в зеркале.

– Я ищу цыганку мадам Зору. Вы ведь работали на нее в начале сороковых?

Больц расхохотался, клокоча мокротой. Между увешанных лампочками балок заметались звуки, похожие на лай дрессированного тюленя.

– Э-э, уже ошибочка.

– Что такое?

– Да то, что не цыганка она была.

– Да, я что-то такое слышал, только не знал, правда это или нет.

– Теперь будь уверен. Уж я-то ее делишки знал.

– Можете поподробней?

– Ладно, слушай, говорю как есть: не цыганка она была и не Зора. А была она с самого верха. Вот так.

Да, вот это удар так удар. Я молчал, дожидаясь, когда ко мне вернется дар речи.

– Вы знали ее настоящее имя?

– Что ж я, по-твоему, совсем дурак? Я про нее все знал. Звали ее Маргарет, а фамилия – Крузмарк. У папаши ее больше кораблей, чем в английском военном флоте.

Моя физиономия, и без того растянутая зеркалом, удлинилась еще на полметра. Резиновые губы зашевелились:

– Когда вы ее в последний раз видели?

– В сорок втором, весной. Она тогда раз – и нет ее. А я, как дурак, остался с ее магическим шаром.

– А певец к ней не захаживал? Джонни Фаворит?

– Еще как захаживал! Она же его любила – как кошка.

– А что она про него говорила – помните?

– Что-то про власть.

– То есть?

– Ну что у него какая-то там власть есть.

– И все?

– Да ты думаешь, я всю эту ерунду слушал? Я в эти их шарлатанские дела не верю, – Больц откашлялся и сглотнул. – Вот Зора – та верила. По-настоящему.