Пролетевшая мимо «скания» бросила ему в лицо колючие горсти гравия, и Ник сморщился. Узкая мощеная дорожка служила скорее порожком для поездов, чем безопасным пешеходным тротуаром. Засаленные плиты были усеяны остатками лопнувших покрышек, выброшенными упаковками из-под фастфуда, время от времени попадался башмак, напоминавший ненайденное свидетельство наезда и бегства с места преступления. Эта дорога не для ходьбы, решил Ник, низко опустив голову во избежание подозрительных взглядов проезжавших машинистов. Он даже не был уверен, разрешается ли законом нахождение на обочине между рельсами и шоссе, но в лихорадочной панике после ухода поезда оптимальным решением казался путь в Паленсию на попутных машинах. Теперь он в этом усомнился. Жалко съежился, бросил чемодан под указателем, на котором было написано: «Бильбао — 100, Сан-Себастьян — 197, Вальядолид — 377, Мадрид — 492», выставил бесцельный палец перед проходившим транспортом. Не нужен никакой дорожный указатель, чтобы понять, что все пропало.

Далеко к югу в Кантабрийских горах, высоко над пенистой бурной рекой Куэсо поезд грохотал между ржавыми поручнями к Паленсии. В четвертом с хвоста вагоне у слабо горевшего огня лежал Ленни, опираясь на локоть, разглядывая свою бутылку, как одноразовую порцию на ночь. В водке самое замечательное — неощутимость. Она не имеет ни вкуса, ни запаха, почти невидима. Если бы не отрицательные физические и психологические эффекты, рассуждал Ленни, водка служила бы для человека прекрасным освежающим и подкрепляющим средством. Поезд сбросил скорость до сорока миль в час, колеса нездоровым пульсом дребезжали на стыках, усыпляя Сиднея, который лежал в шляпе, накрывшись пальто, словно саваном, приклонив голову на свой рюкзак. Неожиданно он сбросил покров и нашарил очки.

— Не спите, мистер Ноулс?

— Нет, — кивнул Ленни.

— Поможете мне? Подержите, пока я пописаю.

Ленни вытаращил глаза:

— Что?

— Помочиться хочу. Подержите меня.

— Э-э-э… сами не удержитесь? — пробормотал объятый ужасом Ленни.

— Подержите меня, черт возьми! — рыкнул Сидней. — Чтоб не выпал из проклятого поезда.

Ленни тряхнул головой и вздохнул, помог старику подняться, раздвинул двери, легонько и нехотя положил на плечо руку.

— За ремень надо держать, дурак! — рявкнул Сидней. — Мне требуется поддержка, а не поощрение.

Он долго и сильно мочился в воздушный поток, повернулся со вздохом, застегнул «молнию» и проговорил с улыбкой:

— Спасибо. Думаю, вскоре придется просить застегивать ширинку.

Ленни улыбнулся в ответ, содрогнувшись в душе.

Сидней прислонился к вагонной стене, сунул руки в карманы.

— Однажды я возвращался с фронта в таком вот поезде, летевшем ночью на полной скорости, чтоб не попасть под бомбежку — бомбардировщики мы называли «ящиками». Был среди нас огромный венгр, гигант с необычайно крупными бородавками на лице, кстати, довольно известный поэт, который отливал в дверях, распевая какие-то жуткие народные мадьярские песни. Потом вдруг замолчал, мы с благодарностью оглянулись, а его нет. — Он рассмеялся над воспоминанием. — Пропал. Никто никогда его больше не видел. Выпал глупый сукин сын. Я усвоил урок.

Ленни поднес к самокрутке спичку, затянулся. Он работает за деньги, а не за обучение.

Сидней притоптал ногой костер, в котором осталось меньше жизни, чем в нем самом.

— Долго просидели в тюрьме, мистер Ноулс?

Дым застрял в горле, Ленни бросило в жар, потом в холод. Ублюдок Ник нарушил золотое правило. Он поскреб подбородок, украдкой поглядывая на Сиднея, гадая, есть ли шанс удачно опровергнуть подобное предположение. Пристальный и бесстрастный взгляд старика говорил о другом.

— Четыре с половиной года за преступление, которого не совершал, — признался Ленни. Такой ответ производил волшебное впечатление на разведенных барменш и заскучавших домохозяек.

— Где отбывали?

— В Бедфорде и Норвиче. — Жалко, Ника нет рядом. Лживый гаденыш посвятил в тайну Сиднея, может быть, под присягой, но теперь правда выходит наружу. Не вредно добавить еще кое-что. — С Ником в Бедфорде познакомился, — добавил он.

Сидней удивленно оглянулся:

— Значит, он тоже из птичек в клетке? Как мило. В каком же преступлении вас облыжно обвинили?

— Разве Ник не рассказывал? — пробормотал Ленни. — Удивительно.

Сидней покачал головой:

— Ошибаетесь. Мистер Крик ничего не рассказывал. Вас спички выдали. Старый тюремный трюк. Получаешь коробок спичек в неделю и сразу же расщепляешь каждую надвое, удваивая запас. Я не раз видел, как вы это делаете. Такие привычки привязчивы. — Он вздернул брови и улыбнулся. За водянистыми глазами в очках, пустой обвисшей кожей, сморщенной шеей Ленни видел занудного ребенка. Физиономия так и напрашивается на оплеуху. — Ну, рассказывайте о судебной ошибке, — потребовал занудный ребенок.

Старая история рассказывалась с легкостью. Всякие нестыковки давно искоренились, можно сосредоточиться на приспособлении ее к слушателю.

— Был у меня приятель по имени Роджер. Не самая яркая звезда на небе, но вполне симпатичный. Служил в поместье, как ваш папаша, и мы с ним частенько ходили стрелять голубей и всякую прочую мелкую живность. — Введение представляло собой абсолютное новшество: Ленни ни разу в жизни не стрелял, а единственным деянием Роджера в поместьях был угон машин. — У Роджера была дочурка лет пяти и не совсем здоровая. — Он прикусил нижнюю губу, взглянул на Сиднея. При подобном укусе на глаза, как правило, выступают слезы. — Лейкемия. Последняя стадия.

Это было нечестивое преувеличение: у Роджера не было никакой дочери, ни больной, ни здоровой. Были у него два сына от разных матерей из разных городков, на которых суд время от времени требовал алиментов. Ленни познакомился с Роджером, отбывая предшествующее тюремное заключение за умышленную кражу выращенного дома двухфунтового скунса с удивительно подходящей кличкой Профессиональный Самоубийца.

— Роджер тихий малый. Знаете, из тех, кто живет ради семьи, все делает своими руками, выращивает сад и прочее. — В строгом смысле тоже неправда. Роджер фактически жил ради наркотиков, сидра, мотоциклов и порнофильмов. — Как-то смотрю, он из церкви выходит. Спрашиваю: «Что ты тут делаешь, Родж? Никогда не думал, что ты религиозный». — В основном правда: Ленни действительно встретился с Роджером, выходившим из церкви Всех Святых на Грейт-Крессингем в два часа ночи. Он, почти не скрываясь, нес серебряную чашу, объясняя: «Совершил моление о чаше». — Вы меня знаете, Сидней. Я рожден для того, чтоб помогать другим. Никак не могу удержаться, особенно когда дело касается малых деток, поэтому говорю ему: если попросишь, все сделаю, помогу, чем смогу. Вы бы видели его благодарный взгляд!

Тоже правда. Непродуманный план Роджера по сбыту чаши предусматривал объявление в местном каталоге древностей и попытку торгов в автопарке. Ленни всучил чашу знакомому американцу, который ее продал еврейской супружеской паре из Балтимора. Поскольку план Роджера неизбежно грозил немедленным арестом и обвинительным приговором, он был чрезвычайно благодарен за два хрустящих банкнота по пятьдесят фунтов, которые составляли причитавшиеся ему пятьдесят процентов от девяти сотен, полученных Ленни.

— Однажды вечером Роджер попросил одолжить ему «глорию» для перевозки каких-то вещей. Разумеется, я согласился, даже помочь предложил, но он заверил, что справится сам. Следующее, что помню, — закон в дверь колотит. «Глорию» обнаружили носом в кювете возле Визнема, Роджера за рулем в бессознательном состоянии, сзади три очень милых камина эпохи Регентства. Видно, отчаявшийся бедняга пошел на преступление, чтоб оплатить операцию дочки.

— А общественное здравоохранение?

— Ничего не могло сделать, — пожал плечами Ленни. — Ее в Штаты надо было везти, по-моему в Орландо. Там крупная детская клиника. Условия такие: если не сумеют твоего ребенка спасти, получаешь взамен билет в Диснейленд на всю семью, вроде компенсации. Так или иначе, вы меня знаете. Что я мог сделать? — Он искоса смиренно взглянул на Сиднея, видя с некоторым разочарованием, что старик протирает очки. — Как считаете, что я сделал?