Работники поместья не питали особой симпатии к Сиднею, а Уоррен, сильно потерпевший при Билле Стармене от своей лености и нечестности, особенно старался приперчить традиционное унижение, переживаемое подручными, щепоткой личного яда. Его собственные сыновья, оба старше Сиднея, работавшие в поле, в меру своих возможностей омрачали его жизнь. Наименее оскорбительное прозвище Седрик было дано ему в честь маленького лорда Фаунтлероя. [22]

На праздновании Рождества 1935 года, устроенном для работников, к Сиднею подошла Мэри Фулден, дочка поварихи и шофера. Умную девушку, считавшую свое место горничной временным, привлекало его одиночество и образованность, и до самой весны 1936-го она к нему приставала, напрашиваясь на совместные прогулки. В первый раз они вместе отправились в полковой музей Королевских вооруженных сил Норфолка в Норвичском замке, после чего пили чай с кексом, во второй побывали на художественной выставке в том же замке. Когда Мэри спросила, куда они пойдут в следующий раз, Сидней ответил, что в Норвиче некуда больше ходить.

— В кино можно, — напомнила она.

— Не люблю кино. — В последний раз, три года назад, он смотрел в кинотеатре «Гомон» фильм «На Западном фронте без перемен», признав его постыдной прогерманской пропагандой.

Мэри предложила в среду вечером пойти вместе с ней, ее отцом и сыном кузнеца Томом Левереттом в лейбористский клуб.

— Не люблю политику, — сказал Сидней.

— Дело не в том, любишь или не любишь, — возразила Мэри. — Это все равно что потрошить кроликов. Никто не любит, но закатывает рукава и берется за дело. В любом случае приедут лекторы, расскажут о борьбе рабочих в других странах.

Сидней, отвергая все ее предложения, понемногу терял девушку. Отношения продолжались бессистемно. Она держала при себе мнение о художниках норвичской школы как о пропагандистах враждебной буржуазной идеологии, а он не доказывал, что кино — электрический опиум. Учитывая, что между ними было мало общего, Сидней не понял, почему с такой болью узнал в воскресенье 19 июля 1936 года, что Мэри Фулден поцеловала Тома Леверетта у «Белого лебедя». В тот день также пришло сообщение о выступлении испанского гарнизона в Марокко против мадридского правительства. Шли слухи о продажности республиканских властей.

Сидней спросил Мэри насчет поцелуя, и та рассмеялась:

— В щеку чмокнула. Я знаю Тома Леверетта всю жизнь!

Он поверил и в августе повел ее посмотреть «Тридцать девять шагов», [23]однако его внимание привлек предваряющий фильм ролик новостей компании «Пате»: Германия шлет людей и самолеты в помощь испанским мятежникам. Мэри уже знала об этом. Потом, когда они у реки ели чипсы из газетного кулька со снимком, запечатлевшим прибытие в Лондон французского премьер-министра Леона Блюма для переговоров с министром иностранных дел Энтони Иденом по поводу кризиса, Сидней объявил, что идет в армию.

— Бить фашистов? — уточнила Мэри.

— Бить немцев, — поправил он.

— Ну, если ты вступишь в британскую армию, — усмехнулась она, — тебе никогда не придется бить глупых немцев. — И обрисовала политику невмешательства, обсуждавшуюся британцами и французами. Том Леверетт, сообщила она, целиком и полностью против любой политики невмешательства, о чем он заявил, встретившись с Мэри в душный «банковский понедельник», [24]когда Сидней отсыпался после пива, выпитого на ежегодном пикнике для работников поместья.

Сидней подрался с Томом, подбив ему глаз и расквасив до крови нос под радостные приветственные крики подвыпивших зрителей. Разъяренная Мэри, упав на колени рядом с телом Тома, объявила Сиднею, что больше вообще его видеть не хочет. Сидней ушел, не сказав ни единого слова, приплелся в Уитсшиф, задыхаясь от злости, до закрытия выпивал в одиночестве за стойкой бара. Вышел, шатаясь под оранжевой полной луной, и встретился с Томом Левереттом и двумя его кузенами, выпивавшими в «Белом лебеде», которые его оставили истекать кровью в затянутой ряской канаве.

На следующее утро, во вторник 1 сентября 1936 года, Сидней должен был явиться на работу в шесть тридцать. День святого Джайлза больше века традиционно отмечался в поместье Резерфорд. Посвященная ему приходская церковь осеняла божественным духом день открытия охоты на куропаток. Множество приезжих стрелков из города получали возможность пристреляться перед сезоном охоты на фазанов, а загонщики из деревушки — спасительное напоминание, что святой Джайлз — покровитель хромых и увечных. В задачу Сиднея входил сбор отряда, состоявшего из мужчин с палками, погремушками и свистками, которые вспугивали беззащитных птиц под залпы аристократических ружей. Он прибыл на место ровно на два часа позже, усугубив опоздание хромотой и разбитым лицом. Когда сам лорд Резерфорд призвал его к ответу перед слегка изумленными символами величия и богатства, Сидней поскользнулся на гравии и разрядил ружье в сторону автомобиля герцога Бедфорда. Резерфорд пресек попытки взволнованных репортеров светской хроники объявить случайный выстрел марксистским терактом, объявив своим гостям, что стрелок, о котором идет речь, — сын героя войны, только вчера избитый единственным красным в деревне. Тем не менее вид у сына героя был потрепанный, опоздание запредельное, поведение подозрительное, популярность нулевая. Сидней Стармен был уволен на месте. Если б он выждал неделю-другую, принес герцогу и его светлости письменные извинения, умолял о пощаде, то опять получил бы работу, не в последнюю очередь потому, что Эрни Уоррен не мог без него обойтись. Но Сидней с нетерпением юноши, которому через две недели стукнет восемнадцать, никак не мог ждать. Он собрал вещи, поцеловал мать на прощание, сел в автобус на норвичской автостанции и в тот же вечер был в Лондоне.

В Сантандере было раннее утро, когда Ник Крик уходил из города. Тонкие солнечные лучи глушила низкая облачность, в сыром воздухе пахло лесом и морем. Южный ветер со сьерры дышал холодком, закручивая в крошечные спирали мусор на пустых улицах, но не осушая пот на сморщенном лбу Ника. Голова раскалывалась, внушая уверенность, что он подхватил лихорадку, только не было ни времени, ни денег, чтобы о себе позаботиться. Подобно сомневающемуся солдату, идущему на неправедную войну, он не был уверен в целесообразности своих действий, хотя был чересчур перепуган, а потому не позволял себе остановиться и поразмыслить. В табличке на товарном вагоне указывалась Паленсия — беглый взгляд на дорожную карту на бензозаправке «Тексако» сообщил, что этот город находится в ста двадцати милях к югу и чуть-чуть к западу от Сантандера, в двух третях пути от Бургоса до Вальядолида. Рельсы следовали вороньим путем, плотно прилегая к изгибу шоссейной дороги, поворачивающей на восток к Бильбао, Миранда-де-Эбро и Бургосу. Ник понимал, что умнее всего было бы прыгнуть в следующий поезд на юг, двигаясь по тому же маршруту, которым уехали компаньоны, да уж очень боялся вновь нарваться на хулиганов. Бегство из депо через пару минут после отхода поезда, по его твердому убеждению, было бегством от верной гибели. Возможно, грабители давным-давно удрали, но каждый его шаткий шаг по разбитым путям между старыми опустевшими складами наполнялся ужасным предчувствием нового столкновения. «В испанском порту обнаружено тело британца», — гласили бы две дюймовые колонки, не вызывающие ни сочувствия, ни скорби.

«Испанская полиция подтверждает, что в доках Сантандера найден труп Николаса Саймона Крика, тридцатитрехлетнего безработного из Норвича в графстве Норфолк, Великобритания. Мистер Крик был недавно освобожден из тюрьмы, отбыв наказание в виде лишения свободы сроком на полтора года, абсолютно недостаточное за то, что он сделал со своей семьей, и справедливость в конце концов восторжествовала в результате многочисленных ударов дешевым китайским складным ножом. Возможно, такого конца и хотел мистер Крик, бывший страховой агент».