Я осторожно кладу в рот соленый орешек.

— А что там за история с любовником?

После мучительной паузы Майлз говорит:

— В прошлую пятницу она где-то задержалась, сказала, заскочила навестить мамочку. Только в тот вечер мать сама позвонила.

— Матери проговорился?

Он качает головой.

— Держал язык за зубами. Сказал, Бет заночевала у подруги, и та обещала перезвонить. В субботу Бет вернулась, и я спросил, как поживает матушка. Она поблагодарила за заботу, сказала, что все прекрасно, и долго, со всеми подробностями рассказывала, как они вместе ходили на сельскую ярмарку. Я поинтересовался, приобрела ли она что-нибудь, а Бет прикусила язычок и отвела взгляд. А потом сказала: «Мама купила меду». — Майлз отпивает апельсинового сока и тяжело сглатывает. — На сладенькое потянуло.

— Поговорил с ней?

— Пока нет, — вздыхает он. — Боюсь, уйдет.

Устало пожимает плечами.

— Не знаю даже, что меня сильнее пугает. Мечется она, никак покоя не найдет — не к добру все это. Угомонилась бы уже. Что ни говори, а малышка не в себе. А ты что скажешь?

— Да все девчонки рано или поздно через такое проходят.

— Я только не могу понять почему? Я что-то не так делаю или что?

— Нет, — твердо говорю я. — Тебе себя винить не в чем. Она ведь молоденькая еще, верно?

— Думаешь, нагуляется — остепенится?

— Вполне возможно. Почему бы и нет?

— Эх, наверное. Так, думаешь, лучше спустить все на тормозах?

После некоторого размышления я соглашаюсь:

— Пожалуй, это самое разумное.

А тем временем мы с Бет продолжаем тайно встречаться, не слишком сближаясь. Близость между нами скорее духовная: у нас нет друг от друга секретов, и мы с легкостью говорим по душам.

Одним погожим деньком я спрашиваю:

— Ну и сколько же у тебя было мужчин? Назови свою счастливую цифру.

Бет смеется, пораженно глядя на меня.

— Ничего себе вопросик! Так и вызывает на откровенность. Слушай, ты же сам прекрасно знаешь, что девчонки умеют считать только до трех.

— Ну уж нет, выкладывай.

Моя умница закрывает глаза, задирает нос, складывает ручки на коленях — вы подумайте, какая паинька и скромница! Явно переигрывает.

— А трех тебе не хватит?

Широко открыв глаза, Бет старается не смотреть на меня и улыбается чему-то своему — неуверенно так.

— Ну, скажи сколько.

Она неуверенно сообщает результаты самых приблизительных подсчетов.

— Почти тридцать человек, — повторяю я. — Неплохо.

— Почти тридцать мужчин, — уточняет Бет.

— В смысле?

— Ты спросил, сколько у меня было мужчин, — с кривой улыбочкой поясняет она. — Речь шла только о мужчинах.

— Испытываешь мое терпение, да? — Бет отрицательно качает головой под моим пристальным взглядом. — Тогда кто, Ливви?

— Может, и она.

— А сколько еще? — с каким-то нарочитым, детским нетерпением спрашиваю я, прекрасно понимая, как глупо все это выглядит со стороны.

— Ну хорошо, если считать и женщин, — говорит она, — то надо бы уточнить — что считать состоявшимся актом?

— Скажем, если бы мне пришлось посчитать, со сколькими парнями переспал я… Чего, разумеется, не было ни разу, — суетливо добавляю я, думая про себя: «Если, конечно, не считать того нелепого происшествия — скорее даже недоразумения — с Байлсом, когда мы ездили на военную подготовку всем классом; и того странного, полного мечтаний, почти романтического лета в шестом классе, когда мы сдружились с Гамильтоном-Дальримплом…» — Так вот тогда я бы считал состоявшимся половым актом проникновение внутрь тела. Его органом или моим.

Бет вскидывает брови, и я тихо уточняю:

— То есть мелкие шалости в душевой или, скажем, в походе не считаются.

— Понятно.

За столиком повисло неловкое молчание (неловкое для меня и уморительно забавное для Бет).

— Итак, — подвожу я итог, — если говорить о женщинах, то для них полноценная интимная близость определяется как… достижение — или, хорошо, приближение к точке оргазма благодаря тому, что кто-то другой манипулирует с твоим телом в постели.

(Господи, никогда не думал, как сложно определить, что же считать полноценной интимной близостью.)

— Или где бы то ни было.

— Или где бы то ни было. Все остальное можно отнести в разряд дружеского тисканья.

— Тогда, — сознается Бет, — я перебрала далеко за тридцать.

Чувствую, как вопреки моему желанию разгораются глаза.

— Впрочем, стоит кое-что уточнить, — продолжает она. — Если определение близости сводится, как ты очаровательно выразился, к достижению точки оргазма, то нужно оговориться — это исключительно мужской подход.

— Извини, ничего не могу с собой поделать — таким уж родился.

— Возьмем хотя бы эту твою «точку». Для парня оргазм, может, и точка, а для девушки… по крайней мере в идеале — если любовник действительно хорош, то это… целая зона. Плато. А когда я слышу «точка», то понимаю «полсекунды». Так на чем я остановилась?

— На девушках, — подсказываю я, с трудом скрывая нетерпение. — Ты и другая девчонка в постели. Вдвоем. Голые.

— И на твоем определении. Да, как я уже упомянула, если оргазм считать обязательным условием близости, тогда затрудняюсь сказать. Не помню. Один-два раза, когда выпила лишнего…

Я начинаю заламывать пальцы.

— Близость — будь то мужчины или женщины — означает проникновение. Это очевидно.

— Чем? — хихикает она.

— Перестань. — Я снова в замешательстве. — Думаю, можно определить однополый женский секс как проникновение в тело с помощью языка, пальца или чужеродного предмета.

— В жизни не слышала менее эротичных рассуждений, чем твои определения близости, — вздыхает Бет. — Какие все-таки мужчины зацикленные существа. Тебя послушать, так однополый женский секс, как ты изволил выразиться, сводится исключительно к замене члена пальцем. Ты пытаешься определить то, что определению вообще не поддается. Точно так же можно бесконечно проводить границу между геями и натуралами.

— Может, и так. Лучше расскажи мне про своих девчонок.

— С девушками интересно, — соглашается Бет. — Хорошо, расскажу. Один раз было в школе — хотя некоторые из моих подруг-одноклассниц говорят, будто это не считается, потому что в школе все так или иначе балуются.

Я перебиваю ее, считая своим долгом уточнить:

— Не понимаю, о чем ты.

— Еще раз — с близкой подругой (мы тогда крепко обиделись на весь сильный пол). И однажды — с замужней знакомой.

— Замужней! Она что, оказалась скрытой лесбиянкой?

Бет молча вздыхает.

— Прости, я забыл, ты не можешь определить неопределяемое. Я настоящий мужлан, на самом деле мы все на двадцать процентов, и так далее. А что ее муж? Так и не догадался?

Бет колеблется, не зная, говорить ли.

— Вообще-то он узнал обо всем довольно скоро.

— Да что ты?

Она кивает.

— Ничего удивительного: дело происходило у него на глазах.

Мне дурно, я теряюсь в безнадежном желании и горю от беспомощной зависти. Она пробовала столько, сколько мне и не снилось, делала то, о чем я мог только мечтать. Я уже ничего не смогу ей предложить. Такое чувство бывает, когда стоишь на краю утеса и смотришь в бездонную пропасть, и не остается ничего другого, как только беспомощно подбираться все ближе и ближе к пугающему и манящему краю… Как много бы я дал, чтобы она не была такой, и как не хочется, чтобы она менялась.

— Расскажи мне о них.

Думаю, неправильно объяснять все, что происходит с Бет, исключительно пресыщенностью и героином. Вероятно, ей просто нравится жить по-другому: нравятся запутанные отношения и груз ответственности, радость делать нечто именно так, как делается, и подстегивающее ощущение: человек и все, что с ним связано, хрупко и недолговечно.

Только счастлива ли она? И можно ли помышлять о счастье, живя этой грязной отстойной жизнью? Вчера ночью Бет пропела мне грустную мелодию с безнадежной улыбкой: «Мы с тобой отстой, мы с тобой…»