Зато на следующий день, ровно в восемь утра, любящая мать самолично прикатила на Олд-Квод в своем дряхленьком «альфа-ромео» с включенной на полную магнитолой и, посигналив гудком, потребовала, чтобы перетрухнувший заведующий пансионом привел ее сынка-именинника. Заведующий ответил, что Спунер Третий сейчас на завтраке, а кроме того, у него нет разрешения на отлучку. Леди Крэйгмур неторопливо закурила сигарету в длинном черном мундштуке, а затем сообщила престарелому служаке, что не двинется с места, пока ее дорогой мальчик не будет отпущен на ее попечение. И более того, если ее желание не будет исполнено к тому времени, как погаснет эта сигарета, она начнет раздеваться.

Не прошло и минуты, как Спунер Третий уже восседал на пассажирском сиденье упомянутого «альфа-ромео».

Следующие две недели Клайв с матерью колесили по Европе, купались в самых разных морях и ели мороженое.

Вернувшись в школу, мой будущий друг рыдал и молил мать забрать его с собой. Та вздыхала и говорила, что это совершенно невозможно — ведь в то время она жила в крохотной каморке в Пимлико. Под широкими полями ее шляпы тоже текли слезы, однако Клайв об этом так и не узнал.

Оливия поехала обратно в Лондон. Перед глазами расплывались огромные белые фары встречных машин, а мать Клайва неистово курила, без устали бормоча, словно заклинание: «Бессердечные мерзавцы. Бесчувственные английские мерзавцы».

Откуда я все это знаю? Оливия разоткровенничалась в минуту слабости.

Но терпение, мои дорогие, терпение.

Навсегда покидая ненавистные стены «Орме, Одсток и Олифант», я вкушу последний запретный плод: сигарету.

На курение здесь наложен самый строгий запрет, за соблюдением которого следит инспектор на полной ставке, мисс Гвенда Диар. Итак, направляясь к выходу, я достаю из внутреннего кармана куртки «Кэмэл лайтс» и вытягиваю из пачки вожделенную сигаретку. Задерживаюсь у дверей, щелкаю зажигалкой и вдыхаю сладостный аромат. Легкие звенят от удовольствия, альвеолы вздыхают и подрагивают, глаза заволакивает блаженная истома.

А теперь — хоть потоп!

Хихикая, как напроказивший школьник, иду к двери и взмахом руки последний раз прощаюсь с заливающейся смехом Лизой, секретаршей в приемной.

И выхожу в город свободным человеком.

Как здорово! Беспечно шагаю по дороге, словно ее хозяин. Все улицы — мои, время — мое, пойду куда вздумается, сделаю как душа пожелает. Теперь я сам себе властелин, брожу по теплым лондонским аллеям, поглощаю витающий в воздухе запах турецких сигарет и сухого мартини, плыву с потоком красивых людей — руки в карманах и беспечная развязность в походке. Я свободен, я снова в игре, меня ждет таинственная встреча с какой-нибудь длинноногой незнакомкой и ее всепрощающей улыбкой.

Ну а если не получится рандеву, хотя бы заскочу в лавку индуса у конца нашей улицы в Буше.

Индуса не назовешь унылым, а сегодня его жизнелюбие буквально бьет через край.

— Дэниел, мой друг, как я рад тебя видеть! Газеты только и твердят об этом поразительном происшествии! Ты уже читал? На редкость презабавно! — Сует мне под нос выпуск «Дейли мейл». — Взгляни сюда: вот фамилия человека, который убил трех милых телезвезд. Угадай, как его зовут? Дэниел Своллоу! Представляешь? В точности как тебя! Скажи, ну разве не смешно?

Лишившись на радостях дара речи, покупаю свежий выпуск «Стэндард», поместивший на третьей странице целую статью о канувших в небытие телезвездах. И вздыхаю с облегчением — к счастью, всеведущим репортерам пока не удалось раздобыть мое фото.

— Поостерегись, Дэниел, мой друг. На тебя посмотрели дурным глазом! — радостно кричит вслед индус. — У меня очень нехорошее чувство из-за этого!

Как все-таки здорово жить в многонациональном бесклассовом обществе и быть запанибрата с владельцем местного газетного киоска, обращаться друг к другу по имени и позволять ему при любом удобном случае втаптывать себя в грязь.

Возвращаюсь домой и вижу на кухне Кэт с чашечкой ромашкового чая в руке и ее сестренку-хиппи, Джесс, с самокруткой в зубах. Кэт — моя любимая домовладелица, тридцати четырех лет от роду, то бишь на восемь лет старше меня. Не замужем, хотя то и дело западает на слюнтяев, которых, как одного, всегда зовут Том. Иногда я думаю, что и сам бы мог жениться на Кэт — ну, если бы верил в такую зыбкую и эфемерную ячейку общества, как семья.

— Уволили?

Киваю:

— Выгнали.

— Класс, — говорит Джесс, убирая со лба длинные, неестественно блестящие волосы.

— Так всегда бывает, — замечает Кэт.

Наверное, любому было бы неловко изображать непринужденность, болтая с одним из своих жильцов, если о нем трезвонят в вечерних новостях и утренних газетах из-за того, что он имеет самое непосредственное отношение к трагической гибели трех не слишком выдающихся, но всеми обожаемых телезвездочек. А потому разговор дипломатично переключается на недавнее изгнание последнего Тома из жизни Кэт.

При всех феминистических взглядах эта свободная независимая женщина, отдающая всю себя интересной и творческой работе в сфере связей с общественностью, получающая достойные деньги за свой нелегкий труд и шутящая, что на личную жизнь у нее просто не хватает времени, а также утверждающая, что ей вполне достаточно друзей и подруг для полного счастья, иногда заявляет, будто может пойти в бар или клуб, когда ей только вздумается, и подцепить там любого, кто ей понравится (ведь все мужчины в душе немного шлюшки, да и Кэт не уродина), а на следующее утро чмокнуть его в щечку и сказать с улыбкой: «Спасибо, дорогой, мне пора на работу…» Так вот, эта самая женщина, разоткровенничавшись после второй бутылки вина за дружеским ужином будь то со мной, подругами или сестренкой-хиппи, in vino veritas  [6], признает, что единственное, чего ей действительно не хватает, — это достойного мужчины. Только остались ли такие в природе?

Она приходит домой после долгого рабочего дня и неторопливо наполняет ванну водой, выбирает из своей внушительной коллекции пенку по настроению (с ежевикой, цветом апельсинового дерева или лекарственными травами) и еле заметно поворачивает горячий кран, дабы вода набиралась помедленнее и можно было бы подольше порхать по спальне в халатике, выбирая на вечер наряды. Несмотря на тихую радость подобных минут, когда ее блаженство не нарушит рев перебравшего пива мужчины, которому срочно потребовалось облегчиться, а туалет, как назло, занят (при условии, что я еще снимаю квартиру); несмотря на то что она может просидеть в ванне сколь угодно долго, временами высовывая из воды ногу и подвигая рычажок с горячей водой; несмотря на возможность питаться именно тем, что ей нравится, объедаясь шоколадом и поглощая в непомерных количествах бананы (лично я насчитал в среднем шесть штук в день, но нередки случаи, когда она съедает и девять-десять)… И несмотря на недобрые подколы Джесс о значении ее излюбленного фрукта по Фрейду; несмотря на ту негу, в которую она погружается, заползая на прохладные и чистые простыни своей большой двуспальной кровати, несмотря на все это, я смело могу поручиться — бывают ночи, когда Кэт предпочла бы разделить это холодное пустое пространство с потным, волосатым, обрюзгшим от пива мужчиной. А ей попадаются одни мальчишки.

Последнему ее дружку, Тому, исполнилось тридцать шесть — и он по-прежнему оставался сущим ребенком в душе.

Сначала в этом была даже какая-то изюминка. Кэт нравилось, с какой детской непосредственностью он восторгался ее коллекцией затейливых расписных рюмочек для яиц; как по-мальчишески звонко засмеялся, когда она впервые рассказала ему анекдот; как запылали румянцем его щеки, когда его любопытствующая правая рука обнаружила на ней чулки и подвязки. (Я и сам нередко поражаюсь, насколько моя домовладелица откровенна со мной в том, что касается ее личной жизни.) А еще в его изящных чертах была какая-то юношеская свежесть: вьющиеся светло-русые волосы (хотя он настаивал, чтобы его считали блондином), ярко-голубые глаза, в которых еще не оставили печального следа ни время, ни разочарование; гибкая талия и стройные бедра. А каким он был аппетитненьким, когда надевал простую футболку и джинсы!