— М-м, Амрита, — мурлычет леди Крэйгмур. — Интеллект в женщине — чрезвычайно ценное свойство. — И тут в ее глазах зажигается недобрый огонек. — Да, то-то будет номер, когда новость дойдет до его светлости.

У меня в глазах застыл немой вопрос.

— Я о муже, — поясняет она. — Уверена, Клайв упоминал, что его отец — настоящий свинтус, эгоистичный и злой человек.

Я вяло протестую, но Оливия заставляет меня замолчать, махнув своей черной сигаретой.

— Нет-нет, дорогой, это страшный человек. Настоящее чудовище. Ты слышал, что он — Великий Магистр Лиги Защитников Альбиона?

— Даже не знаю, что бы это значило.

— Попробуй догадаться, мой мальчик.

— Ну, я бы заподозрил, что организация с таким названием временами проявляет некоторую, как бы сказать, нетерпимость к национальным меньшинствам…

— Дорогой мой! — восклицает Оливия. — С таким же успехом ты мог бы обвинить в «некоторой нетерпимости к национальным меньшинствам» Гитлера! Ох, жду не дождусь, когда же меня познакомят с прекрасной Амритой! — заключает она, вдоволь насмеявшись.

— Думаю, пока рано считать их сложившейся парой. Боюсь, до этого еще далеко.

— Чепуха, — объявляет Оливия. — Нисколько не сомневаюсь, милашка — лучшая партия для моего Клайва. Бедный ягненочек.

Во втором часу ночи хозяйка благодарит за удивительный вечер, целует в обе щеки, ворошит мои волосы и в облаке сигаретного дыма выпроваживает меня на холодные ночные улицы.

Чек Оливия так и не выписала.

Мужчины и женщины — совершенно разные существа. Они даже говорят на разных языках, и пропасть между ними непреодолима.

В довершение всего моя собственная память начала выкидывать фокусы: то она беспрестанно напоминает мне о райских деньках с Мирандой, то изменяет своей любимице, и тогда кажется, будто я делал все то же самое с Бет.

В утренней полудреме ясно видятся сияющие от счастья глаза «моего солнышка» Миранды. Кажется, будто я целую ее и нос щекочут золистые завитки, вдыхаю запах ее шампуня, и от этих знакомых ароматов и прикосновений меня охватывает такое упоительное чувство покоя! Так бывает, когда перечитываешь любимую детскую книжку или приезжаешь в место, где гостил много лет назад, внезапно осознав, что все осталось таким же, каким долгие годы хранилось в памяти.

Воспоминания не подчиняются хронологии, их выносит на берег подобно обломкам затонувшего судна: потрепанные временем, побитые штормом, спутанные и по отдельности бессвязные. Только одно их объединяет: все они счастливые. Сердце не хранит плохого, а хорошее умножает десятикратно — в этом заключается важнейшая обязанность нашего моторчика. Оно заставляет нас верить, будто жизнь в основе своей прекрасна и ее стоит продолжать, несмотря ни на что. Сердце — настоящая привереда: оно впитывает далеко не все. Солнечным дням — «да». Праздникам — «да». Школьные годы впускаются в архивные хранилища скупо и не слишком живо: в черном и белом, с потрескивающим звуком, запахом мела, серых носков и бурлящих раздевалок; и мы не останавливаемся на них надолго, быстро переходя к каникулам и приятным поездкам: Эксмур, Саффолк, остров Скай, Бретань, Крит, Тоскана, Дордонь — все залито ослепительным светом и ярками красками, ты погружаешься в море звуков, вдыхаешь запахи моря, французской выпечки и усыпанных морошкой вересковых пустошей.

Я беспрестанно возвращаюсь в те дни, когда у нас с Мирандой все только начиналось, когда мы гуляли в жасминовых садах, бродили меж кустов шиповника, среди живых изгородей из жимолости, по лугам со спелыми травами… А серые промозглые дни, шипы и колючки память безжалостно гонит прочь.

Какое же сердце непостоянное! Насколько оно непредсказуемо и далеко от объективной реальности!

И все же им движут добрые намерения. Оно похоже на назойливую старую деву, которая приезжает на Рождество навестить племянничков и целый вечер суетится, стараясь всех помирить, а в результате все окончательно портит, пусть и действуя из благих побуждений. И оттого, что сердце отсеивает плохие воспоминания и акцентирует хорошие, ушедшее начинает казаться раем, золотым эдемским садом, а пока еще не «профильтрованное» настоящее не выдерживает сравнения, кажется подделкой под счастье, несовершенной попыткой повторить идеал, отклонением от золотых стандартов прошлого. И если у вас достанет здравомыслия, вы поймете, что прошлое в действительности не слишком отличалось от настоящего, а различие между ними происходит от того, что мы нечто подзабыли, нечто подправили в памяти. Потому что на один солнечный день, когда ты, неторопливо наслаждаясь свободой, бродил по девонширским вересковым пустошам, приходится полмесяца поездок на работу в душной подземке, лежаний в постели без сил после бурных вечеров и перебранок в супермаркете из-за банки консервированной фасоли.

Все собрались на кухне у меня дома: Кэт, Майлз, Клайв и я. Субботнее утро после вечеринки. Пьем кофе.

— Напомни, как ее зовут, — просит Кэт.

— Амрита, — отвечаю я.

— Индианка, — добавляет Майлз. — Бомба. Умрешь на месте.

— Бом-ба? — повторяет Кэт, и ей каким-то непостижимым образом удается растянуть два коротких слога до неправдоподобия.

— То есть, я хотел сказать, хорошенькая… И вообще все при ней.

— Даже так?

— Во-во, — подтверждаю я.

— Прелесть, — говорит Клайв.

— Малютка, — добавляет Майлз.

— Красотка, — соглашаюсь я.

— Первоклассная штучка, — уточняет Майлз.

— Слушайте, вы двое, — говорит Кэт, — вы когда-нибудь слышали о феминизме?

— Это как-то связано с тампонами? — с готовностью вызывается Майлз.

— Все, я пошла. — Кэт встает.

— Нет, нет! Не уходи, — вопим мы в три голоса. Я хватаю ее за руку. — Перед кем нам тогда дурачиться?

— Тогда прекращайте этот треп мужланов.

— Ну что ты от нас хочешь, — говорит Майлз. — Мы же мужики, нам по природе положено мужланствовать.

— Слушать вас противно. Вы уже далеко не мальчики, взрослые люди, занимаете какое-то место в обществе… Хватит строить из себя шутов. — Она снова усаживается и говорит: — Ну хорошо, расскажите-ка об Амрите.

— Она очень красивая, — начинаю я. — Такая стройная, черные волосы, высокие скулы…

— Прекрасные глаза, — вставляет Клайв.

— Большие и черные, как маслины, — соглашаюсь я.

— Чернослив, — добавляет Майлз.

— А это еще как понять: чернослив?

Майлз пожимает плечами.

— А маслины тут при чем, раз на то пошло?

— Глаза как оливки? Хорошо, могу себе это как-то представить: большие, темные глаза миндалевидной формы.

— Ну вот, приехали, — вклинивается Майлз. — Уже о миндале вспомнил. — Он оборачивается к Кэт и, всплеснув руками, жалуется: — Наш дружок помешан на «Фрут-энд-Натс».

Та хихикает.

Невзирая на насмешки, я продолжаю описание:

— Совсем не красится.

— Нет красится, — возражает Майлз. — У нее подводка на веках.

— Ладно, подводка. Но почти незаметно.

— Я вас покину ненадолго, — оповещает нас Клайв и встает, направляясь в уборную.

— Что-то вы все о внешности да о внешности, — возмущается Кэт. — А как человек какая она?

Мы с Майлзом переглядываемся — ничего не приходит в голову. Наконец я говорю:

— Ну, вроде ничего, миленькая.

Мой товарищ размышляет чуть дольше.

— Ага, — в конце концов соглашается он, — вроде так.

Из груди нашей собеседницы вырывается вздох отчаяния.

— А что-нибудь посущественнее?

— Хм, — говорю я. — Я бы сказал, величественная.

— Вот-вот, — вклинивается Майлз. — Даже слишком.

— А Клайв?

— О-о, голову потерял, бедолага, носится со своими пустыми надеждами.

— С чего ты взял, что с пустыми?

Майлз согласно трясет головой.

— Да куда ему — ростом не вышел.

— И к тому же — рыжий, — добавляю я.

— Несносные зазнайки, — говорит Кэт. — Клайв очень мил.

— Милый-то он милый, сестренка, — объясняю я. — Только вот в нагом безумстве спаривания «милый» не считается.