— Пойдем ко мне делать уроки? — спросил Ханнес, они подошли к углу, где Давиду следовало принять решение. Он и сам собирался провести этот вечер у Ханнеса — сделать вместе уроки, а потом что-нибудь почитать, но в нем словно шевельнулось какое-то слабое предчувствие, и он, к собственному удивлению, ответил:

— Нет, спасибо, Ханнес, не сегодня. Мне надо зайти к отцу в магазин.

Ханнес кивнул, тоже немного удивленный, потом улыбнулся на прощание и свернул на свою улицу, обсаженную липами. Сумерки быстро поглотили его, а Давид еще долго стоял и растерянно смотрел ему вслед.

Потом он пошел к центру города. У него не было обыкновения заходить к отцу после уроков, если они заранее не договаривались, и он не мог понять, почему солгал Хан несу — у него не было такой привычки. Теперь он брел к центру. Он мог бы сесть на трамвай, но убедил себя, что спешить некуда. Зажав ранец под мышкой, он медленно шел по улицам. Снова повалил снег, и потому оживленное движение в центре города виделось словно сквозь тюлевый занавес в театре: отряд кавалеристов, телега с пивом, дамы в меховых шапках и с муфтами, темные фасады домов, рассыльные… Снег навеял на Давида странное состояние.

Он дошел почти до Грабена и свернул к отцовскому магазину, находившемуся на одной из боковых улиц. Этот маленький магазин пользовался в Вене хорошей репутацией. Давид взглянул на собор — узорчатая крыша была скрыта снегом.

Зачем он здесь? Наверное, не надо заходить к отцу, надо пойти куда-нибудь еще, подумал Давид, однако продолжал путь.

В нескольких метрах от магазина Давид остановился. На улице он увидел отца. Отец был без пальто и без шляпы, он стоял к Давиду спиной и, оживленно жестикулируя, что-то говорил полицейскому в шлеме. Несколько прохожих остановились и наблюдали за происходящим. Стеклянная витрина магазина была разбита. Острые зубья разбитого стекла впились в черную дыру. В витрине лежала сломанная скрипка; в дыру залетали снежинки и ложились на музыкальные инструменты и нотные тетради.

Давид не сводил глаз с разбитой витрины. Ни отец, ни полицейский его не видели. Он не мог оторвать взгляд от разбитого стекла и снега, влетающего в темноту магазина. Откуда-то донесся голос отца: «…и как прикажете это понимать?» — и ответ полицейского о каком-то митинге. Глядя на отца, Давид вдруг ощутил, что перед ним чужой человек. Надо подойти к нему, подумал он, спросить, не нужна ли моя помощь. Но стоящий на улице продавец музыкальных инструментов не имел к нему никакого отношения, и его магазин тоже. Давид был просто прохожим, задержавшимся на минуту из любопытства, эта разбитая витрина тоже не имела к нему отношения. Он надвинул фуражку на глаза и прошел мимо дыбящейся черной дыры в зеркальном стекле, удивленный и пристыженный своим поведением. Быстро свернул за угол и исчез в темноте.

Он шел не оглядываясь.

Она видит его, как только он сворачивает в переулок. Несмотря на толстое зимнее пальто и фуражку, она сразу узнает его. У него такой вид, будто он возвращается с собственных похорон.

Она громко окликает его, но он не слышит. Она бежит по снегу, чтобы не упустить его. Останавливается перед ним и загораживает ему дорогу.

Он не сразу поднимает глаза. Тяжело дышит. И наконец поднимает к ней лицо.

— Это ты! — тихо говорит она.

— Да. — Он смотрит на нее, нисколько не удивляясь.

— Это ты! — Она, как всегда, серьезна. Она серьезна, даже когда улыбается, как теперь. И берет его под руку. Тут их никто не увидит. Дальше они идут вместе.

— Я каждое воскресенье утром ждала тебя в Шёнбрунне. Разве ты не знал?

— Знал. Я не мог прийти.

— Ничего страшного. Там так хорошо. Даже ждать.

— Да. Хорошо.

— Но больше я ждать не хочу.

Они идут переулками. Она осторожно кладет свою руку на его и становится перед ним.

— У тебя замерзли руки. Давай их сюда. — Она прячет его руки в свою муфту. Так они и стоят. Стоят в белом от снега столетии. Он роняет ранец, не замечая этого, ранец раскрывается, и из него вываливается несколько книг.

— Я ходила покупать кисти. Мне хотелось написать твой портрет. По памяти. Я буду художницей.

Он кивает:

— А я еще не знаю, кем буду.

— Понятно.

— Но торговать музыкальными инструментами я не собираюсь.

— Понятно. Давай зайдем куда-нибудь и выпьем шоколада?

— Давай. Шоколада так шоколада.

— Только к Новаку мы не пойдем. Там я обычно пью шоколад со своими кузинами.

— У меня тоже много двоюродных братьев.

— Давай ходить по улицам, пока не найдем подходящую кондитерскую.

Они идут. Она снова берет его под руку, уводит с собой. Учебники остаются на снегу, на переплетах тают снежинки. Пока они идут, вечер становится совсем черным.

— Да, конечно, дети не слушаются родителей, но вот эта юная фройляйн желает заниматься только живописью. Так же как ее мать. Хотя я бы предпочла, чтобы она нашла себе какое-нибудь другое занятие. Проявила больше непослушания.

— Ну мама!

— Вы меня понимаете? — Фрау Мельхиор вздохнула и многозначительно посмотрела на Давида. — Она пытается воспитывать свою мать.

Давид смущенно опустил глаза.

— Мама, ты пугаешь Давида, — вмешалась София.

— Вот видите? Согласна, может, мне и не хватает воспитания. После гибели мужа… я была, как бы это сказать, в совершеннейшей прострации… Да, думаю, так можно сказать. В прострации. София так и не получила надлежащего воспитания. Вам это следует знать, господин… Бляйернштерн. Вы не обидитесь, если я буду вас звать просто Давидом, у вас такая длинная фамилия… Давид, вы должны знать, что наш дом посещают исключительно актеры, художники, скульпторы и эти… ну, которые пишут. Бедная София так и не получила надлежащего воспитания. Простите мне мою откровенность. Но, полагаю, вас удивляет, почему она такая, какая есть. Она всего насмотрелась. И уж лучше я, ее мать, скажу вам об этом, прежде чем вы обнаружите это сами, — вы производите впечатление очень неглупого человека… Ну а теперь, как видите, уже она воспитывает меня.

София огорченно наблюдала за матерью, которая с видимым удовольствием пила чай, не прерывая своего бесконечного монолога. Давид сидел красный как рак и односложно отвечал на ее вопросы.

— И вот теперь, — продолжала фрау Мельхиор, — она уже претендует на место в моей мастерской. Я прямо говорю ей, что это уже слишком. Неужели ты не можешь заняться чем-нибудь более разумным? Изучать французский, например, коллекционировать марки или посещать школу танцев, как все приличные девочки?

— Мама, ты же знаешь, что я терпеть не могу танцевать. И я вовсе не приличная девочка.

— Подумайте, Давид… я опять зову вас просто Давидом… она каждое утро занимается живописью, и это теперь, в такие дивные мартовские дни.

— А дождь, мама? Каждый день идет дождь.

— Чепуха!

— Но это правда, фрау Мельхиор. Каждый день идет дождь.

— Неужели? Вы видите, Давид? Это все моя прострация. Да-да. Надеюсь, София, ты не слишком похожа на меня. Надеюсь, ты пошла в своего покойного отца… Или я вам не завидую, Давид. — Она вдруг посмотрела ему прямо в глаза. Он снова покраснел. — Так о чем это я…

— Мы говорили о живописи, мама. О мастерской. Я привела Давида, чтобы показать ему свои картины.

— Ах да, совершенно верно, — вспомнила фрау Мельхиор. — Совершенно верно. А я вас держу тут. София, дорогая, я понимала, что с тобой что-то происходит. Последние три месяца ты по вечерам почти не бывала дома. А ведь ты такая домоседка. Так что теперь, мне кажется, будет лучше, если ты станешь приводить Давида сюда, будем вместе пить чай. Между прочим, София очень талантлива. — Фрау Мельхиор вдруг обратилась к Давиду. — Бог знает, от кого у нее талант. Я-то весьма посредственная художница. Может, это у нее от отца? Мой покойный муж Адальберт владел рудниками. Вы только себе представьте! Звучит ужасно, не правда ли? Но душа у моего Адальберта была очень чувствительная. Чего не скажешь о его братьях. Так вот, когда мой муж… словом, когда он умер и оставил нам и дом, и эти рудники с их золотом, алмазами и этой, как ее…