В темноте пели армяне, но их никто не слушал.

Так закончился первый день на борту «Титаника».

Глубокий зычный гудок, словно луч яркого света, прорезал темноту. Он нашел дорогу в милосердный, без видений, сон спящего и попытался разбудить его. Гудок как будто звал его, как будто спрашивал: кто ты? Но он не мог вспомнить своего имени. Лишь когда гудок прозвучал в третий раз, он выплыл из темноты к свету и жизни, вынырнул на поверхность самого себя, открыл глаза и понял: я — Давид.

В иллюминатор лился утренний свет, прищурившись, Давид огляделся и сразу вспомнил, где находится.

Давида Бляйернштерна разбудил гудок «Титаника».

Он снова закрыл глаза и некоторое время не шевелился. Каюта была пуста, он был один и наслаждался этим одиночеством. Он прислушивался к отзвукам сна, а в его памяти всплывали вчерашние события, новые и непонятные, но теперь уже далекие, не внушавшие тревоги и не вызывавшие в нем панического чувства.

Давиду вспомнился Спот — такой, каким они нашли его: без сознания, мертвенно-бледный, скорчившийся на своей койке; глаза у него были закрыты, губы почернели. Джим первый увидел неподвижного пианиста, он чертыхнулся, склонился над Спотом и встряхнул ею. Но Спот не пришел в себя, только глаза у него закатились и стали видны белки. Казалось, он мучительно пытается, но никак не может проснуться, и это было страшно. Давид стоял и смотрел, как Джим и Жорж стараются привести Спота в чувство.

— Черт бы его побрал, — ворчал Джим, — опять он взялся за старое.

— И уже в первый вечер, — заметил Жорж. — Ну, как он?

— Пока только хуже, — Джим хлопал Спота по щекам и мягко, но решительно встряхивал.

— Он заболел? — осторожно спросил Давид, кусая губы.

— Заболел? — Джим искоса глянул на Давида. — Заболел? — Он снова склонился над пианистом. — Да уж, здоровым его не назовешь.

— В один прекрасный день он просто умрет, — горько заметил Жорж. — Умрет, если мы не будем лучше следить за ним.

Спот захрипел. Жорж встал и принес нюхательную соль.

— Бедный старый Спот, — сказал Джим. Потом обернулся к Давиду. — Будет лучше, если это останется между нами. Мы сами приведем его в чувство, Джейсону и Алексу незачем знать…

В это время дверь открылась и на пороге появился Алекс в сопровождении Петрония.

— Чтоб его черти взяли, этого еще не хватало! — воскликнул Алекс, увидев безжизненного Спота. — Чтоб его черти взяли! На этот раз он зашел слишком далеко!..

Снова послышался гудок, и Давид открыл глаза. Сон пошел ему на пользу, он чувствовал себя гораздо бодрее, в приветливом свете, льющемся из иллюминатора, все представлялось ему простым и легким. Несмотря на то что коллеги его были один чуднее другого и порой вызывали в нем даже чувство неприязни, несмотря на то что пальцы плохо слушались его во время игры, когда он не понимал незаметных знаков, которые Джейсон подавал головой или смычком. Маленькая тесная каюта, отведенная музыкантам, тоже оставляла желать лучшего. Не успев погрузиться в сон, Петроний в счастливом неведении начал громко храпеть и портить воздух, однако Давид все-таки заснул — он был почти без чувств от усталости. Так или иначе, а первый день был уже позади, Давид пережил его и был теперь на пути в Нью-Йорк.

Дверь каюты распахнулась, и вошел Джим.

— Доброе утро, Давид, — весело поздоровался он. — А ты, оказывается, соня. Скоро полдень, а ты все спишь. Джейсон хотел, чтобы ты сегодня выспался, но через пять минут мы бросим якорь в Куинстауне, так что если хочешь проглотить что-нибудь перед работой…

— Хочу, — смущенно признался Давид. — Неужели правда уже так поздно?

— Думаю, ты вчера порядком устал. Одевайся скорей, я провожу тебя в кают-компанию. Там в любое время суток дают яичницу с беконом. Но сперва побрейся.

Польщенный последним замечанием Джима, Давид вскочил с койки и в два прыжка очутился перед умывальником.

— И тогда ты сможешь увидеть кусочек Ирландии, — сказал Джим уже у двери, пока Давид намыливал щеки.

Ирландия. «Титаник» бросил якорь в двух морских милях от берега, скрытого мягкой тенью. Джим и Давид поднялись на прогулочную палубу первого класса, оттуда было лучше видно. Джим показал Давиду треугольные очертания Куинстаунского собора, одной из жемчужин Ирландии. Джим, по его словам, был англичанин по рождению, но женился на ирландке, да и в нем самом была ирландская кровь и со стороны отца, и со стороны матери, а потому он чувствовал себя настолько ирландцем, что с трудом сдерживал радость при виде этой страны.

К пароходу пыхтя подошли два посыльных судна; они битком набиты эмигрантами, объяснил Джим.

— Ирландия истекает кровью, — сказал он. — Она теряет лучших представителей своей молодежи, а Лондону это только на руку.

Джим заговорил о бедности, о нехватке хлеба, о Чарльзе Парнелле и капитане Бойкотте, о движении за независимость Ирландии и предложениях Асквита о самоуправлении. Давид с интересом слушал его, но понимал немного, Джим, должно быть, почувствовал это, потому что вдруг переменил тему разговора и показал на множество лодок, сопровождавших посыльные суда.

— Видишь, к нам пожаловали торговцы, — сказал он. — У них можно купить все, что душа пожелает, — часы, одежду, обувь, шали и почтовые открытки. Их пускают в первый и во второй класс, там всегда найдется какой-нибудь богач, который забыл купить европейский подарок для своей чикагской племянницы. А там, — он кивнул на черный катер, — нам везут завтрак на завтра. Мелких омаров. Они необыкновенно вкусные. Особенно в нежном горчичном соусе. Даже если бы здесь не садились эмигранты, владельцы все равно разрешали бы своим судам заходить в Куинстаун только ради этих омаров.

Они спустились на нижнюю палубу.

— Я никогда не ел омаров, — признался Давид. — Они вкусные?

— Омары, как девушки, их трудно раздеть, — объяснил Джим.

Давид покраснел.

Они стояли на нижней палубе и смотрели, как на пароход грузят ящики с омарами. На одном из посыльных судов кто-то играл на флейте грустную мелодию.

— «Жалоба Эрин», — вздохнул Джим. — Еще один бедный Патрик отправляется в Нью-Йорк, чтобы надорвать себе пуп в тамошних доках. Играй, играй, приятель. Через неделю ты будешь там, куда так мечтал попасть, и уже всю оставшуюся жизнь сможешь тосковать по родине.

Давид внимательно смотрел на эмигрантов, поднимавшихся на борт, но молчал.

— Между прочим, парень, если задерешь голову, увидишь своего капитана. — Джим показал наверх.

Давид повернулся и поднял глаза. Там на крыле мостика с правого борта стоял невысокий крепкий седобородый человек с золотыми нашивками. Неподвижный, с непроницаемым лицом и скрещенными на груди руками, он скользил взглядом по нижней палубе.

— Капитан Смит, — сказал Джим. — Сфинкс.

Пока Давид в шумной кают-компании поглощал яичницу с беконом и свежим белым хлебом, испеченным в судовой пекарне, Джим просвещал его.

— Так вот, — начал он, — все капитаны люди со странностями. В прежние времена про некоторых капитанов говорили, будто они водят дружбу с темными силами.

— Правда? — Давид невозмутимо пил кофе.

— Часто рассказывают, как особое предчувствие помогло капитану спасти свой корабль и команду. Туман при штиле бывает особенно опасен. В тумане звук изменяется так, что невозможно понять, с какой стороны он доносится. А кругом ничего не видно на расстоянии вытянутой руки. И тем не менее капитан вдруг уверенно заявляет, что, идя этим курсом, его судно либо столкнется с другим, либо сядет на мель, и в последнюю минуту меняет курс. Такое часто бывало.