— Я знаю, — сказал Давид. — Наверное, именно это я и понял, когда целился в него из револьвера. Бее вышло не так, как я думал. Я взял в секретере револьвер, деньги и свой паспорт. Я твердо решил убить его и скрыться. Лучше совершить преступление и бежать, думал я, чем отдать ему Софию. Я целился в него, и меня воротило от его дружеского великодушия. Его слова отскакивали от меня как от стенки горох. И тут произошла странная вещь — я понял, что действительно могу убить его. Что это очень просто. А еще я понял, что я тоже не очень-то нравлюсь ему. И я подумал, что вполне могу и не убивать его, если мне этого не хочется. И мне было уже легко выбрать последнее.

— Умный выбор. — Ханнес задумчиво смотрел на друга.

— Я вдруг подумал: а что если он меня и победит? Что такого, если последнее слово останется за ним? И я решил не убивать его.

— Но ты все же выстрелил?

— Хм. Только потому, что не знал, как иначе спустить курок, и боялся, что револьвер выстрелит случайно.

— Ничего себе!

— Как ни странно, я не думал тогда о том, что София любит его. Я вообще не думал о ней. И о нем тоже. Я только видел его, понимаешь?

— Нет.

— И я тоже не понимаю.

Они помолчали. Давид сидел на большом столе в сарае для инструментов за домом Шахлей. Сидел, поджав под себя ноги. Он дохнул на треснувшее стекло. В холодном воздухе его дыхание превратилось в пар.

— Послушай, — сказал Ханнес, — не думай, будто София не любит тебя. Она тебя любит. Я знаю.

— Ты с ней…

— Конечно, мы с ней говорили. Она приходила уже два раза. Она обижена и сердита на тебя. Так сердятся только на тех, кто небезразличен.

— А Еннер?

— Я не знаю, какие у них отношения. Может, и самые близкие. Но она упомянула о нем мимоходом, она злится на него из-за обращения в полицию.

Давид вздохнул и снова подул на стекло.

— Я уеду, Ханнес, — сказал он. — Сегодня же вечером, как только стемнеет.

— Куда?

— Мир большой. Просто сбегу. Как и хотел. Я же тебе сказал, что взял свой паспорт. Конечно, мне страшно, но я все-таки уеду. После вчерашнего мне хочется только уехать. Возьму пример с Августина.

— О чем ты говоришь?

— Разве ты не знаешь легенды об Августине?

— Нет.

— А я думал, ее знают все. Двести лет назад в Вене жил музыкант по имени Августин. Он играл на волынке, был веселый и любил выпить. Однажды вечером во время эпидемии чумы — это было в тысяча шестьсот семьдесят девятом году — он пьяный возвращался домой из трактира, над Веной стоял трупный запах. Августин шел через кладбище, где многие братские могилы стояли открытые. В темноте Августин свалился в одну из них и без памяти пролежал в ней до утра. Утром могильщики сбросили на него новые трупы. Августин очнулся и понял, что угодил в братскую могилу. Не долго думая, он запел:

Могильщики страшно перепугались. Наверное, они приняли его за привидение. Но мелодия была веселая. Заглянув в могилу, они увидели Августина, сидевшего верхом на трупе.

Его вытащили из могилы. После этого он прожил еще очень долго, а его песню стал распевать весь город. Вот такая история.

— А я ее не знал.

— Я уезжаю, Ханнес. И лучше мне уехать сейчас, пока я не растерял смелости. А если станет невмоготу, спою песенку про Августина.

— Ты сошел с ума, — сказал Ханнес. — Тебе надо явиться в полицию с повинной.

— Нет, — ответил Давид. — Я мог бы застрелить Херрготта Эрршлинга. Но не застрелил. И он это знает. По-моему, ему не следовало заявлять на меня.

— Что ты собираешься делать, Давид?

— По правде говоря, я об этом еще не думал. Но, пожалуйста, собери мне в дорогу что-то самое необходимое. А потом сходи к моему отцу, скажи, что я уезжаю. И попроси у него мою скрипку и кое-какие личные вещи.

— Он потребует, чтобы я сказал, где ты прячешься.

— Нет. Не потребует, если передашь ему, что я должен сам наказать себя.

— Что ты должен сам наказать себя, — повторил Ханнес.

Было уже совсем темно, когда Давид с чемоданом и футляром со скрипкой покинул свое убежище. Он знал, что за вокзалом могут следить, но не боялся и был совершенно спокоен. Схватят так схватят. Убийца! Опасный преступник, о котором говорит вся Вена. Он улыбнулся и зашагал по липовой аллее, на которой жил Ханнес.

— Наконец-то, — сказал голос в темноте.

— Да, София. Я уезжаю.

Она кивнула. Молчала и не двигалась. Он поставил на землю футляр со скрипкой и чемодан и обнял Софию. Теперь он утешал ее.

— Ты ужасно глупо вел себя вчера вечером.

— Я знаю, — прошептал он.

— Ты вел себя как трус. — Она топнула ногой. — И даже не подумал о нас с мамой!

— Да, — виновато прошептал он. — Да. Мне лучше уехать.

— Ты прав. Так будет лучше. — Она погладила его по волосам. — Я все равно поеду в Берлин, Давид.

— Я знаю.

— И я все еще люблю Макса.

— Я знаю. Я и не ждал…

— Ты такой красивый, Давид. — Она поцеловала его. Потом коснулась его лба. — У тебя горячий лоб.

— Наверное, просто волнуюсь перед отъездом.

Он посмотрел на Софию и снова увидел ее в Венском лесу на пне с альбомом для рисования на коленях. Увидел ее спящей. И увидел ее тут, рядом, в темноте. Ничто из того, что было, не пропадает.

— Мне пора.

— Рано или поздно жизнь превращается в путешествие, — прошептала она. — Куда ты поедешь?

— Еще не знаю.

— Все будет хорошо.

— Надеюсь. Мне пора. Поезд на Мюнхен отходит в одиннадцать. Оттуда я поеду дальше. Может быть, в Англию.

Он остановился. Она обхватила его руками, крепко прижалась к нему. Потом опустила руки и вгляделась в темноту:

— В апреле у нас так красиво.

— Да.

— В апреле что-то происходит с воздухом. В Вене все становится таким прозрачным.

— Да, красиво. Но, наверное, так бывает и в других местах.

— Я буду скучать по тебе, Давид.

Такова была история Давида Бляйернштерна.

Тихое и ясное воскресное утро. Сверкающее спокойное море простиралось, насколько хватало глаз. Воздух был прохладный, небо светлое.

Этот покой посреди океана заставил даже склонных к морской болезни пассажиров, которые в начале рейса были прикованы к своим каютам, очнуться от спячки и подняться на палубу. Они стояли у поручней и восхищались Северной Атлантикой. Судно летело вперед, рассекая воду и превращая ее в белую пену Мгновение, и водная поверхность снова смыкалась.

Богослужение капитана Смита в обеденном зале первого класса собрало много народу. Согласно правилам служба предназначалась для всех, поэтому пассажиров третьего класса тоже пустили в роскошный обеденный зал. В просторном зале стало тесно. Кое-кто из пассажиров первого класса недовольно поглядывал на эту безликую толпу, но остальные были достаточно воспитанными, чтобы игнорировать присутствие своих бедных спутников. Несколько матерей и нянюшек испуганно отступили со своими накрахмаленными отпрысками и питомцами.

На борту оказалось неожиданно много детей, повсюду слышался заливистый смех, выкрики на ирландском и валлийском, материнское шиканье. Удивленные глаза смотрели на люстры. Отмытые ручонки показывали на все, что видели глаза. Кое-кто из малышей плакал.

Ровно в половине одиннадцатого капитан Смит в парадной форме, внушительный и торжественный, появился перед своей паствой. Под мышкой он нес молитвенник, принадлежавший судоходной компании. Капитан невозмутимо осмотрел собравшихся и несколько раз провел рукой по седой бороде. Потом открыл книгу и начал службу, положенную в первое воскресенье после Пасхи.