«Никогда не ябедничай», — сказал ему отец перед отъездом в Индию. Эти слова Джейсон увез с собой в школу и строго им следовал.

Он наябедничал только один раз, но тогда дело касалось не его самого. Старшие мальчики обидели малыша по имени Рик. Холодным зимним утром они налили ему в штаны воды, без всякой причины, просто их распирало от жажды деятельности. Рик замерз и получил воспаление легких, это всполошило всю школу. Джейсон назвал виновных, не заботясь о том, какие это будет иметь для него последствия. И не раскаялся в своем поступке. Даже после неоднократных пакостей со стороны мальчиков. Они пачкали глиной его учебники, рвали тетради с записями лекций и домашними заданиями. Надрезали струны, так что те лопались одна за другой во время школьного концерта, в котором Джейсон исполнял соло. У Джейсона была небольшая коллекция образцов природы, которую он собирал в свободное время. Однажды утром, когда он забыл запереть дверь своей комнаты, он нашел коллекцию разоренной, птичьи яйца были разбиты, майские жуки раздавлены и рассыпаны по столу.

И все-таки он не жалел, что назвал тогда виновных. Он считал, что поступил правильно, и написал о случившемся родителям, хотя и смягчил свой рассказ, умолчав о постигшем его возмездии. В ответном письме отец подтвердил правоту Джейсона. Поэтому Джейсон ходил с высоко поднятой головой, пока месяца через два не застал того самого Рика, которому в штаны налили воды, на месте преступления: Рик насыпал песок в его чернильницу. Он не мог забыть глаза Рика, испуганные, жалкие. Но в них не было и тени стыда. И Джейсон понял, что Рик поступил так без какого-либо принуждения со стороны мальчиков.

И тогда Джейсон ударил маленького Рика. Ударил по лицу, изо всей силы, ослепленный гневом и разочарованием. Потом директор наказал его розгами за то, что он ударил младшего. Это было почти год назад. После того случая в Джейсоне как будто что-то сломалось. Ему стало труднее терпеть насмешки и издевательства. Мучители почувствовали его слабость и еще больше осмелели.

Джейсон с нетерпением ждал возвращения родителей из Индии; ждать ему оставалось еще полгода. Он радовался каждому письму от них и сам писал им раз в неделю. Читая живописные рассказы матери о важных и незначительных событиях их жизни и рассказы отца о его работе или о незнакомой природе, Джейсон словно переносился в ту далекую страну; он ощущал жару, пряные, незнакомые запахи, видел тощих коров, расхаживающих по улицам. Слышал пение цикад по ночам. Все окружающее исчезало — школа, форма, надоевший крикет, вопли мальчишек, их издевательства, все это переставало существовать, оставалась только тоска. Письма помогали Джейсону. И нынче, когда его вызвали к директору, он ждал, что получит поздравление с днем рождения…

Мальчики окружили его. Он смотрел на них незнакомым взглядом, потому что находился в другом мире. Внутренний голос, сладкий, искушающий, шептал ему, что он должен позволить им все, даже избить его, чтобы все пришло в равновесие, чтобы он исчез, уничтоженный их руками. Теперь ему было все равно. Он с нетерпением ждал, чтобы они начали его бить. И вместе с тем что-то в нем — опять это что-то — противилось такому желанию. Он ощущал окружающую действительность, собственное непонятное бытие; оно расходилось вокруг него большими кругами, и он догадывался, что все погибнет, что сам он утонет и исчезнет, если позволит им бить себя. Поэтому, когда первый мальчик занес руку для удара, Джейсон поднял руки к лицу, впился ногтями в кожу и разодрал ее, оставив на щеках глубокие царапины. Один раз, потом другой, теперь царапины были глубже и длиннее.

Мальчики окаменели. Они не спускали с Джейсона глаз и видели, как у него сперва по щекам, а потом и по шее потекли ручейки темной крови. Молча они смотрели, как он повторил эту экзекуцию. За все время он не издал ни звука, но его крепко сжатые губы побелели. Глаза сузились, и за слезами были видны только черные зрачки.

Мучители в страхе отпрянули от него.

— Что это с ним? — шепнул один из них. Джейсон снова расцарапал себе лицо. Он уже ни о чем не думал, не помнил того, что случилось, только чувствовал боль в щеках и бегущие из глаз слезы, соленые слезы, которые смешивались с его кровью. Мальчики все еще стояли вокруг него, он различал их сквозь слезы. Кто они? Почему не ушли? Почему не могут оставить его наедине с солнцем, оставить его здесь одного, позволить ему смотреть? Он больше не царапал себе лицо, он снова повернулся к окну. И тут же забыл о мальчиках. Солнце поднялось выше, и его красный свет лился в окна еще неудержимей, чем раньше. Он падал на окровавленное лицо Джейсона, сливался с ним, и царапины горели огнем. Хорошо, что они горели, это было правильно.

Теперь Джейсон уже рыдал, икая и протяжно всхлипывая.

В одной из двустворчатых дверей появился Сондерс, учитель естествознания. Этот рассеянный человек с седой бородкой редко замечал, что происходит вокруг него. Однако что-то в этой группе возле окна, в этих неподвижно застывших фигурах, должно быть, насторожило его, потому что он остановился, не спуская с них глаз. Нахмурил брови. Потом подошел к ним. Они его не заметили. Не заметили, пока он не спросил:

— Что тут происходит?

Они тут же обернулись к нему, испуганные. Но Сондерс понял, что испугались они не его. Он никогда не внушал им страха. Их напугало что-то другое. Он бросил на них беглый взгляд, узнал присутствующих. У них были еще такие детские, не тронутые жизнью лица, что Сондерс каждый раз поражался, когда заставал их за какой-нибудь злой проказой. Он не понимал, откуда в них столько злобы. Смотрел на их лица и не понимал. Сондерс был ученый-натуралист, приверженец Дарвина, он не верил в библейское грехопадение. Но иногда ему приходило в голову, что какое-то биологическое грехопадение все-таки было.

Наверное, с человеческим родом произошло что-то ужасное, если дети человеческие могут… Сондерс увидел фигуру, обращенную к окну. По рыжим волосам он узнал Джейсона Кауарда, страстно любившего естественные науки. Сондерс прикусил губу и сердито кашлянул.

— Марш отсюда! — Несколько секунд мальчики не могли сдвинуться с места, они словно оцепенели. — Марш отсюда! — прошипел он. И они ушли, очень медленно. Лишь когда они покинули зал, внимание Сондерса обратилось на Джейсона, стоявшего неподвижно, как и прежде. И только повернув Джейсона к себе, учитель увидел его щеки, блестевшие от льющейся по ним крови…

Сондерс увел Джейсона в свою квартиру, там его жена промыла Джейсону царапины спиртом и залепила их пластырем. Сондерс отменил свои уроки. До полудня он разговаривал с Джейсоном, пытаясь вернуть его к действительности. Потом пошел к директору.

Но еще до того, как солнце достигло зенита, вся школа уже знала, что Джейсон Кауард, этот рыжий трус, сошел с ума.

Но Джейсон не сошел с ума. Он просто плакал над письмом. То утро обозначило для Джейсона вступление во взрослую жизнь и уже осталось с ним навсегда. Днем и ночью, долгие годы, оно возвращалось к нему: письмо — черные буквы на белой бумаге, залитые красным светом. Ему следовало призвать Бога к ответу и спросить, что означает это письмо. Ему следовало впасть в необъяснимую, безудержную ярость. И эта ярость, принимая различные формы, должна была увести его далеко от той жизни, которая, по-видимому, была ему предназначена.

Все изменилось.

Считается, будто дети легко забывают, будто им легче жить дальше. Так думали и о Джейсоне. На самом же деле он стал другим. Полученное известие так подействовало на него, что одно воспоминание о нем изменило и самого Джейсона, и всю его жизнь. Он почти физически ощущал это воспоминание.

Позже, руководствуясь здравым смыслом, он, наверное, признался бы самому себе, что с человеком может случиться кое-что и похуже. И тем не менее то утро рассекло его жизнь на две части. После него он стал другим, он сам не узнавал себя.

В письме не содержалось поздравления с днем рождения. Вместо поздравления в нем было короткое официальное сообщение о том, что отец и мать Джейсона Кауарда, доктор медицины Джон Кауард и его жена Алиса, урожденная Кларк, умерли в своем доме в Индии, в Веллоре, штат Мадрас, от еще не изученной инфекционной болезни. Департамент выражает искренние соболезнования и глубокое уважение…