Да, Рохля был влюблен в Хмурую Девушку уже не первый месяц и каждое утро, кроме выходных, заказывал ей завтрак за два евро пятьдесят, густо краснея при этом. Затем, заняв стратегически выгодно расположенный столик, Рохля пялил глаза на милое лицо Хмурой Девушки, на ее милые руки и милые грудки, которые оттопыривали, «просто прелесть, как» (dixit Рохля), форменную майку «Пьеро-Круасана». Разумеется, для Хмурой Девушки не были тайной Рохлины маневры, она с первого раза приметила этого парня, всегда в одиночестве, недурного из себя, но со странными глазами ездовой собаки, который пялился на нее исподтишка, но не заговаривал. Вообще-то она привыкла, что на нее пялились, пусть себе, иногда ей было даже приятно, но когда один и тот же парень каждое утро — это уже доставало. К тому же она догадывалась, что у парня не все дома, у девушек чутье на такие вещи, они прямо-таки видят эту самую пантеру, злобно мечущуюся из угла в угол, и предостережение: не подходить близко. И чем дольше Рохля ходил в закусочную, тем больше сердилась Хмурая Девушка, и, непостижимо, но тем сильнее Рохля ее любил.

Случай в супермаркете в корне изменил жизнь Рохли. Можно даже не без оснований предположить, что не произойди с Рохлей этот случай, реши он, допустим, пойти за рисом, тунцом, яблоками и фантой на каких-нибудь десять минут позже или раньше, или не вздумай, например, Хмурая Девушка почему-то купить салфетки для снятия макияжа, ультратонкие прокладки и краску для волос в Delhaize в обеденный перерыв, а не после работы, тогда вся эта история прошла бы по разряду пошлого анекдота, а не уголовной хроники. Если посмотреть со стороны, сцена не представляет никакого интереса. Место действия — секция приправ: Рохля вяло толкает по проходу совершенно пустую тележку и кого же он вдруг видит всего в метре от себя? Хмурую Девушку, которая стоит и смотрит на палочки ванили в банках. Он приближается, девушка поднимает голову, встречается с ним взглядом и тотчас снова опускает глаза на ваниль, а Рохля идет своей дорогой.

Если бы гость, быть может, даже тот самый, давешний, мог проникнуть в Рохлино сознание и приземлился бы обеими ногами на эту неблагодарную почву, он бы понял все значение этой сцены, которая оказалась своего рода эпистемологическим скачком, своего рода Великим Переломом, своего рода открытием Америки, своего рода Коперниковой революцией в астрономии, короче говоря, чрезвычайным событием, важнее которого ничего не случалось в его жизни после траха с лондонской Фабьеной. Прошла целая секунда, прежде чем Рохля осознал, что, собственно, случилось. Хмурая Девушка его проигнорировала. Ни тебе «здравствуйте», ни улыбки, даже бровью не повела. Гость наверняка услышал бы нечто вроде глухих раскатов на горизонте сознания, в которое он наведался. Словно топот кавалерийской атаки. Он еще и увидел бы, как поднимается темной тучей вся пыль иссохшей Рохлиной вселенной от ледяного сквозняка, вырвавшегося из потаенных глубин его мозга, из областей редко посещаемых, небезопасных и, как, наверно, понадеялся бы бедный гость, необитаемых. Но вскоре он обнаружил бы — и волосы зашевелились бы на его голове, что ветер принес с собой целую популяцию с этих устрашающих неоткрытых земель: самые гадкие мысли, самые гнусные желания, самые извращенные позывы, самые нездоровые аппетиты, короче говоря, общество не из приятных пожаловало и расположилось на самом виду: кто раскидывал палатку, кто рыл норку, явно намереваясь задержаться надолго. Наш гость, если, конечно, ему удалось бы выбраться живым, наверняка не сомкнул бы глаз до конца своих дней.

Рохля по-быстрому расплатился в кассе, поспешил домой, сел на кровать, уперев сжатые кулаки в глаза, и просидел так, скрючившись и постанывая, не меньше часа, после чего встал. Глаза были вспухшие, как две инжирины, он поплескал себе в лицо водой, выпил полбутылки апельсиновой фанты и подошел к окну. Какой-то кретин (dixit Рохля) заводил машину в бокс, небо было черным, как школьная доска, и он написал на нем: «Весь мир бордель, все люди бляди». Потом нарисовал огромный член, а рядом голую женщину, жирно перечеркнув ее красным. И улыбнулся. Он чувствовал себя усталым, но счастливым. Он чувствовал, что стал другим.

Назавтра Рохля снова ехал в трамвае все в том же северном направлении. У него не пересохло в горле и не взмокли руки, он даже не заготовил заранее монеток и бумажек. Там будет видно. Был час дня, небо наглухо закупорила серая плита, сильно парило. Пресловутое загрязнение воздуха висело на уровне ноздрей. Рабочие на строительстве супермаркета «Инновасьон» сидели рядком с завтраками на коленях. Рохля свернул у отеля для японцев, прошел под мостом, где пахло мочой, и направился прямиком к неоновым огням пип-шоу. Без колебаний.

Стеклянные двери автоматически разъехались, прошуршав «шшшшш», и Рохля счел это добрым знаком. «Радио-Контакт» наяривало на всю катушку, «вуффф, вуффф, вуффф», в нос шибало запахом жавелевой воды. Справа и слева имелись кабинки с видео для индивидуального просмотра, но Рохле нечего было делать в этих кабинках, эту видеохрень он и так знал наизусть. Он подошел к здоровенному заирцу, который сидел за стеклом с таким видом, будто ему все обрыдло, достал из бумажника три пятерки и просунул из в щель. Заирец взял их и машинальным жестом протянул ему пятнадцать монеток, не сводя глаз с экранов видеонаблюдения. Когда Рохля отошел с монетками, заирец заговорил в микрофон, и его голос разнесся из громкоговорителей: «а теперь наш номер восемь, очаровательная Лейла. Продолжаем нашу программу, номер восемь, есть свободные кабины». И музыка шибанула по ушам с новой силой «вуффф, вуффф, вуффф». У Рохли поплыла голова, его качнуло. Он попал в рай. Нет. Это было лучше райских кущ. На стенде были вывешены фотографии девушек с номерами. Восьмой оказалась маленькая улыбчивая блондинка. Он направился к кабине, заперся, поискал в потемках щель автомата и бросил туда первую монетку.

То, что произошло потом, касается только Лейлы, Рохли и еще двух-трех человек в других кабинах. Лишь истратив все свои монетки, Рохля вышел. Сердце его было легким, как безе. Он чувствовал себя в отличной форме. Дома он разделся донага перед зеркалом и нашел, что выглядит настоящим мужчиной. Бред, конечно, но он даже был уверен, что мускулов и волос на теле с утра прибавилось. Он подрочил два раза кряду, оделся и рванул в «Пьеро-Круасан». Хмурая Девушка была на своем месте за стойкой. Играло «Радио-Контакт», то же, что в пип-шоу, «вуффф, вуффф, вуффф». Рохля сказал «здравствуйте, как поживаете?» Она подняла глаза, «спасибо, хорошо», ожидая, что он закажет что-нибудь. Но он ничего не заказал, просто стоял, смотрел на нее и улыбался. А она все больше хмурилась. Ах ты, черт, до чего же он ее любил. Он представил на минутку, как она танцует перед ним нагишом, и сказал ей: «Ну ладно, я пошел, значит, до завтра?» Девушка не ответила. Придурков она видала-перевидала и отлично знала, кто перед ней. Она посмотрела ему вслед, настроение слегка испортилось, но ненадолго, скоро закрываться и надо было еще убрать булочки, фруктовые пирожки и берлинское печенье.

Если бы наш гость, Бог весть, по какой причине, вдруг снова решил наведаться взглянуть, что творится в сознании Рохли, и опять приземлился бы обеими ногами на каменистую поверхность этой планеты, то его ожидал бы прелюбопытный сюрприз. Пришельцы из неоткрытых земель, которые еще недавно вели себя брутально, на манер захватчиков в оккупированной стране, теперь были поспокойнее, все такие же ужасные, но вполне благодушно настроенные, все так же дурно пахнущие, но — кто по палаткам, кто по норкам, — жизнью вполне довольные. Все эти мерзости чувствовали себя как дома. До чертиков вольготно, будто здесь им и место. И гость, будь у него хоть капля интуиции, струхнул бы не на шутку при мысли, что теперь их никакими силами отсюда не выгнать. Мерзости, всплывшие из потаенных глубин Рохлиной души, обосновались крепко.