Даже при своем малом уме Рохля довольно рано осознал, что он рохля и что именно это качество характера с юных лет превратило его жизнь в полосу препятствий раз от разу все более непреодолимых, что не столько плохо подвешенный язык, не столько третьеразрядный юмор, не столько даже задолбленные прописные истины, в которые он непоколебимо верил, сколько оно помешало ему обзавестись за тридцать пять лет жизни хоть какой-нибудь подружкой, и из-за него жил он один, как крыса в норе, в отвратительной квартире, за которую платил дорого, потому что торговаться постеснялся.

Конечно же, Рохля не был девственником и нередко по вечерам, в утешение или чтобы приободриться, повторял это сам себе, извлекая из глубин памяти плохо сохранившееся лицо девушки, с которой он перепихнулся без малого двадцать лет тому назад — случай представился в школьной поездке в Лондон. Рохле тогда только что исполнилось восемнадцать, его нездоровая кожа напоминала можжевеловый куст, лицо обсыпали красные ягодки-прыщики, которых он ужасно стеснялся. В их группе была одна девочка, Фабьена, фамилию он забыл, худющая и длиннющая, точно кабель лифта, с козьим лицом и куриными мозгами, у которой от чересчур бурного гормонального роста сорвались какие-то винтики. В ней не осталось ни стыда, ни скромности, ни застенчивости — ничего от милого благоразумия, подобающего юной девушке. Она была вся — исступление, круглосуточно пребывала в состоянии, близком к истерике, с центром притяжения где-то между яичниками и гипофизом.

Короче, в один знаменательный вечер, когда Рохля в тысячный раз дрочил, глядя на фотографию певички стиля хип-хоп-латино, кто-то поскребся в дверь его комнаты. Он вскочил, поспешно натянул тренировочные штаны, обнаружил, что эрекция в них заметна, как маяк у входа в порт, покраснел, набросил длинную футболку и одернул ее насколько мог, в дверь поскреблись снова, и он наконец открыл. Конечно же, это была Фабьена и, конечно же, она была пьяна в лоскуты и повторяла имя какого-то неведомого Рохле Петера. События развивались быстро. За неполных десять минут Рохля расстался с девственностью.

Не проходило дня, чтобы Рохля не вспоминал эти минуты. Он мог часами препарировать их, раскладывая на кадры, прокручивая в замедленном темпе, останавливая то одну, то другую картинку. Конечно, говорил он себе, со временем что-то наверняка изменилось, то, изначальное, воспоминание наверняка было искажено под воздействием порнофильмов, журналов с клубничкой, фотографий, которые он скачивал из Интернета и которые занимали львиную долю жесткого диска в его компьютере, но оставалось кое-что главное, для него нетленное — запах пота и пива, теплая на ощупь кожа Фабьены, острые выпирающие кости и коматозное выражение лица.

Коммуна Юккль — славная и вполне буржуазная коммуна; там и проживал Рохля в квартире типа «трехкомнатная распашонка» в классическом варианте, темной, дороговатой для одного человека, к тому же безработного, и довольно шумной, выходившей окнами с фасада на Альзембергское шоссе, а с другой стороны на ряд белых боксов из ПВХ, служивших жильцам дома гаражами. Зайди в эту квартиру какой-нибудь гость, он удивился бы, как мало заботит Рохлю убранство интерьера. Ни комнатных растений, ни безделушек, голые стены, прибитые кнопками простыни вместо занавесок, а нехитрые Рохлины вещички запиханы в малюсенький шкафчик, который он купил несколько лет назад в «Икеа». Гипотетический гость удивился бы еще больше контрасту между убожеством этой почти нищенской обстановки и навороченным мультимедийным компьютером, красовавшимся на видном месте, рядом с телевизором «Филипс-флэтрон» 16/9, оснащенным DVD-плеером, домашним кинотеатром и декодером для приема «Канал+». Гость мог бы сделать простой вывод, что Рохле обстановка по фигу и что все свои деньги он угрохал на видео и компьютерную технику. А будь этот гость чуть поумнее, он бы наверняка подумал, что в психике Рохли определенно имеется серьезный сдвиг. И гость не ошибся бы. Сдвиг действительно был. И произошел этот сдвиг потому, что Рохлино либидо слишком давно не находило выхода, так давно, что почти одичало, так давно, что стало похоже на пантеру, которая злобно мечется из угла в угол за решеткой в зоопарке, и в результате, хотя никто, даже сам Рохля, об этом не знал, приближаться к нему стало небезопасно.

Короче, весь свой досуг Рохля проводил за просмотром взятых напрокат DVD с порно, порносайтов в Интернете и порнофильмов на «Канал+», и никакой другой сексуальной жизни у него не было после того краткого совокупления с Фабьеной в восемнадцать лет. Только не надо думать, что Рохле очень нравилось быть дрочилой, ему это даже совсем не нравилось, частенько он впадал в глубокую депрессию оттого, что только и мог дрочить, возбуждая себя картинками и фильмами, частенько был сам себе противен оттого, что он такой рохля, ни к одной девчонке подойти не способен, даже взглянуть на них лишний раз боится и заикается, как последний идиот, когда девушка из «Пьеро-Круасана» подает ему кофе.

Делать Рохле целыми днями было особо нечего, разве что купить кое-что в супермаркете «Делез», кое-что в «Гран-Базаре», рису, консервированного тунца, макарон, яблок для укрепления зубов, зеленых овощей и апельсиновой фанты. Он слонялся по своему кварталу, посматривал исподтишка на девушек и, сам того почти не замечая, шел вниз по Альзембергскому шоссе до кафе «Глоб», где ждал трамвая, ссутулившись под навесом из плексигласа. Дождавшись и сев, он смотрел, как проплывают мимо нарядные дома на авеню Брюгман, дома попроще на шоссе Шарлеруа, роскошные витрины на авеню Луизы, а потом, миновав серую громаду Дворца правосудия, трамвай катил прямиком к Северному району, конечной остановке и постыдному пункту назначения Рохли.

Невзирая на большую работу по осуществлению плана «Манхэттен», в результате которой в столице была ликвидирована большая часть злачных мест, кое-где еще уцелели определенного рода улочки, витрины и заведения, стойко сопротивлявшиеся остракизму властей. Рохля знал дорогу: сойти у Ботанического сада и дальше пешком по бульвару в сторону собора, свернуть направо у отеля для японских туристов, потом под мост, где пахло мочой, и выйдешь прямо на улицу Аарсхот.

В трамвае у Рохли бешено колотилось сердце и пересыхало в горле, он собирался с духом, твердя себе снова и снова «ну и что, ну и плевать, уж сегодня-то я зайду, чем я хуже других, черт возьми, это не запрещено, все ходят, что такого…» Заранее припасенные пять монеток по одному евро лежали у него в переднем кармане, а три бумажки по пять «на всякий случай» — в заднем. Однако, несмотря на весь этот аутотренинг, на заготовленные монетки с бумажками и на свое огромное желание, Рохля так ни разу и не осмелился толкнуть дверь одного из двух тамошних пип-шоу; он лишь проходил мимо, раз, другой, третий, кляня себя на чем свет стоит при каждом обломе, и в результате был вынужден махнуть рукой. Уже без всякой надежды он прохаживался по другой стороне улицы, ближе к вокзалу, украдкой поглядывая на витрины напротив, где девицы в одних бюстгальтерах делали призывные знаки прохожим. Потом он садился в трамвай, было это обычно под вечер, и возвращавшиеся из школы подростки толкали его в давке, громко гомоня; он ехал прямо домой, ужинал рисом с тунцом, заедал яблоком для укрепления зубов, запивал апельсиновой фантой, по-быстрому дрочил перед экраном компьютера и заваливался на боковую, чувствуя, как тоска величиной с баобаб пускает корни где-то в животе.

На Альзембергском шоссе, в пяти минутах от унылого жилища Рохли, было место, представлявшее собой, в его понимании, совершенный образчик земного рая: закусочная сети «Пьеро-Круасан». Каждое утро между девятью и десятью, приняв душ, причесавшись и приободрившись от вида своего актерского лица в зеркале над раковиной, он шел туда съесть комплексный завтрак (кофе — фламандская сдоба — апельсиновый сок), поданный Хмурой Девушкой. Рохля испытывал к Хмурой Девушке чувство более сложное, нежели просто незамысловатое желание, которое он ощущал от своих журналов, DVD и картинок на телеэкране, это чувство он сам затруднялся определить, разве что мог сравнить с ожогом за грудиной или сужением трахеи, это чувство могло наполнить его безмерной радостью или повергнуть в бездну отчаяния, в общем, это чувство по многим параметрам походило на то, что в представлении Рохли называлось любовью.