Кто не видел сам – не поверит, как скоро может скакать по лесу конный, да еще в туманном предрассветье. Чужак враз сгубит коня, а то и сам сгинет – долго ль свернуть шею, сверзившись, или разбить лоб крепким суком? Но и всадник, стиснувший бедрами конские бока, и невысокий скакун, еще не сменивший толком длинную, мышастую зимнюю шерсть на бурую, летнюю, были в лесу дома. Ноги коня помнили лесную тропу так же хорошо, как всадник – вылетающие временами из тумана навстречу толстые ветви. Кланялся загодя, как старому знакомцу, еще не увидав лица – узнав по шагу, по тысяче иных примет, что входят в память, минуя мысль. Так же хорошо помнил дорогу и несущийся у стремени пес. И пес, и конь были лесу пасынками, полукровками – в облике одного угадывалась волчья кровь, в другом – порода лесных коньков, чьих степных братьев кочевники называли звонким словом «тарпан» – «летящий во весь опор». Один был потомком домашней суки, привязанной, во благо породы, за околицей в студеный месяц волчьих свадеб. Пращуров другого жеребятами изловили на глубоком снегу, захлестывали шею и ноги волосяными веревками и уводили в теплые конюшни.

Оба они были полукровками, но не их хозяин, сидевший в седле. Не было в его роду связанных пленниц, с дрожью ждавших грубой ласки чужака. Никого из его предков не привели в дом на веревке. В его роду не знали кнута и никогда не кусали по указке псаря, отцеплявшего сворку.

Конь и собака принадлежали лесу наполовину. Человек – целиком.

Потому-то и был хозяином.

Наверное, не было нужды так спешить. Бессон, мальчишка-селянин, добравшийся до середины лесной тропы, по всему был единственным, ускользнувшим от неведомых чужаков. Иначе бы другие уже появились возле условного места – там, где лесная тропа становилась болотной, там, куда Село приходило к Лесу, ища справедливости и защиты. Рассказать о чужаках он тоже ничего не сумел. В подреберье он принес в лес стрелу – да и вырвал ее по дремучей селянской глупости, – ну откуда ж ему было знать, что так не делают? Тропинка, по которой пришел, пахла кровью. Он еще жил, когда, привлеченные суетливой перекличкой сорок, на него вышли дозорные. Сумел узнать нагнувшегося к нему Мечеслава, счастливо улыбнуться – дошел, успел… а на яростное, короткое, как удар: «Кто, Бессон?! Кто?!», уже не ответил. Сорвался в холодные воды Забыть-реки. Уплыл. Осталось тело – на узком белом лице черной рябью где веснушки, где брызги крови, не разберешь в свете летних звезд. Закатившиеся глаза. Рваная рубаха с дырою над почерневшей полой. Штаны, что шестилетка едва успел надеть, разодраны на левой ноге. Грязные, избитые лесными корнями босые ступни.

Надо было подождать – не утра, так слова старших. А он… а он скинул стынущего мальца на руки меньшим – «Деду расскажете!» – и вскочил в седло. «Я – разведать!». Разведчик сыскался… И обиднее всего, что все поймут – и дед, и дядья… что там, меньшие, женщины – и те догадаются, что взметнуло его в седло и погнало сквозь ночной лес к погибавшему, если не погибшему еще Селу.

Верней сказать – женщины-то и догадаются. Первыми. И это, пожалуй, досаднее всего.

Но… Мечеслав знал, что делает то, что должен. Вот такая выходила странность – надо было одно. А должен он был делать другое. До сих пор «надо» и «должен» в его жизни не расходились, а этой ночью – разошлись. Об этом стоило подумать – когда-нибудь. Не этой ночью.

Женщина проснулась от голосов. Встала. Прошла мимо спящих золовок, свекрови и прочих свойственниц к двери, что вела в гридню. Там не спали, сквозь щель пробивался свет и слышались голоса, один из которых она узнала. Муж! Вернулся, радостно стукнуло сердце. Но почему ночью, почему не приехать утром, на рассвете, почему он вернулся в родной дом словно тайком?

Подошла тихо, босыми ногами по плахам пола.

– Так худо? – голос батюшки-свекра Воислава. И голос мужа в ответ:

– Надо б хуже, да некуда…

– Рассказывай. К нам придут не завтра. Время еще есть.

Скрипнула скамья – видно, муж приготовился рассказывать и впрямь долго.

– На вече громче всех кричали тешиличи, колты… из прочих торговых городов. Говорили, нам тут, на верху, терять нечего, а воевода хазарский…

– Каратель, – тихо, но твердо сказал свекор. – Каратель, сын. Воеводы водят воинов в битву, а не приказывают палачам. У хазар нет воевод, только каратели…

Она очень хорошо представила себе, как молча наклонил муж остриженную в кружок голову. Как, подняв лицо, вопросительно глянул на отца.

– Продолжай, – в лад ее мыслям раздалось из-за двери.

– Говорили, хазарин говорит разумные вещи и поклониться Итиль-Кагану… – муж замолк, словно переводил дыхание перед тем, как выговорить следующие слова, – что поклониться Итиль-Кагану не бесчестье.

Снова тишина, женщина слышала, как бьется ее сердце, и удивлялась, что там, за дверью, этого не слышат. Сама она слышала даже треск горящих лучин.

– Говорили, хазары переменились, они согласны брать дань серебром, а не девками, с ними, мол, можно иметь дело.

– Переменились… – В голосе свекра сухо хрустнула невеселая усмешка. – Змея шкуру каждый год меняет, а яд в зубах прежний держит. А те, что к Киеву тянут?

– Плохо в Киеве, отец, – тихо сказал муж. – Те, кто ездили, вернулись ни с чем и говорят недоброе. Князя убили.

– Какого?

– Великого князя. Сына Сокола.

– Вот как… – медленно выговорил свекор, и в его голосе она расслышала и морщину, пролегшую через лоб, и тяжко приспустившиеся веки. – Кто?

– Говорят, деревляне… только говорят такое, что ездившие ушам не поверили. Будто государь решил взять с Дерев вторую дань.

– Игорь?!

– Игорь, отец.

Теперь подало голос сиденье свекра – тот встал, прошелся по покою. Молвил глухо:

– Дальше.

– Будто его ближняя дружина уговорила. И государь поехал туда… с дружиной. Взял вторую дань, а потом еще захотел, большую дружину в Киев с данью отпустил, а с меньшей назад подался. И его убили. Его и всех, кто с ним был.

– Что… – свекор словно подавился словами. – Что за бред?!