— Они нуждаются в любви, — заметил как-то Витторе.
Не знаю, что он наплел Федерико (мой осторожный братец помалкивал, когда я находился рядом), но, очевидно, это было именно то, что герцогу хотелось слышать. Порой Витторе нашептывал ему что-то на ухо, и Федерико покатывался со смеху. Все остальные сидели, набрав в рот воды и уставившись в стол, поскольку каждый боялся, что именно он стал предметом насмешек Витторе.
Он посоветовал герцогу добавлять в каждое блюдо имбирь. Я тяжело дышал, высунув свой бедный язык, как помирающая от жажды собака, и уже не ощущал никакого вкуса. Подозреваю, он сделал это для того, чтобы я не смог почувствовать яд. Порой я просыпался среди ночи в полной уверенности, что Витторе работает на родственников Пии из Венеции, или на герцога Сфорца из Милана, или на какого-нибудь другого вельможу, имеющего зуб против Федерико. У герцога было так много врагов! Но не для того же я спасал его жизнь, рискуя собственной шкурой, чтобы этот содомит убил моего хозяина!
Я спросил у Томмазо, заходит ли Витторе на кухню.
— С какой стати? — буркнул Томмазо, недовольный тем, что я его разбудил.
Я сердито встряхнул его за плечи:
— Он дает тебе какие-нибудь зелья или травы, чтобы ты подложил их в блюда Федерико?
— Нет! — возмущенно воскликнул Томмазо. — Он помогает герцогу Федерико!
Я все понял. С тех пор как Витторе дал Томмазо голубку, этот глупый мальчишка проникся к нему доверием, поскольку надеялся, что мой братец поможет ему вновь завоевать Миранду.
— И не надейся, — сказал я. — Он не поможет.
— А ты говорил с ней?
— Не было подходящего случая.
Он фыркнул — и я не мог не признать, что это действительно была пустая отговорка.
Вечером, когда Миранда играла на лире, я спросил ее, думает ли она когда-нибудь о Томмазо. Лица дочери я не видел, однако она сбилась с ритма.
— Нет, — ответила она, однако дрожащий голос выдал ее.
Буквально за несколько дней Витторе стал так же необходим герцогу Федерико, как его палка, без которой он теперь не ходил. Однажды я случайно услышал, как Витторе возражает против планов, задуманных Федерико по дороге из Милана.
— Мне кажется, вам нужно построить новый замок, — сказал Витторе.
— Новый замок? — протянул Федерико, смакуя ножку каплуна, вымоченную в имбире.
— Прошу прощения, ваша светлость, — вмешался я, — избыток имбиря плохо действует на ваш организм.
— Ах, Уго! — откликнулся Федерико. — Да что ты знаешь? Что ты видел в этом мире? Сколько раз ты уезжал из долины? Всего один? Поездка в Милан не считается!
Я отпрянул, словно ударенный молнией. Федерико дружески пихнул Витторе локтем и рассмеялся, не видя, как во мне закипает злость. Но Витторе заметил. Он боялся, как бы я не сказал Федерико, что мы — братья. Все перевернулось с ног на голову! Пару недель назад именно я не хотел, чтобы кто-то знал о нашем родстве — а теперь Витторе воспринимал меня как обузу! Я знал, что он почувствует себя в безопасности, только когда убьет меня.
Наутро после полнолуния старую прачку обнаружили слоняющейся по двору в голом виде и бормочущей что-то о Диане. Никто не понимал, о какой Диане она говорила, и хотя во дворце было несколько девиц с таким именем, служанки божились, что они тут ни при чем. Пьеро пустил старухе кровь и дал целебные мази, однако она отказывалась объяснить, что с ней стряслось, и то и дело бухалась на колени, умоляя всех о прощении. Это было лишь одно из событий, которые выводили меня из себя. Чекки ходил с надутым видом, Пьеро и Бернардо почти не показывались на люди. Септивий сказал мне, что Миранда часто засыпает на уроках. Изабелла, жена придворного, к которой Миранда поступила в услужение, жаловалась, что моя дочь пренебрегает своими обязанностями. Я пытался с ней поговорить, но она со скучающим видом отвечала, что делает все, как положено. Томмазо клялся, что понятия не имеет, отчего она так переменилась. Дворец вокруг меня распадался на части — и все это было делом рук Витторе.
У входа в конюшню меня остановили двое парней и спросили, чего мне нужно. Я хотел было дать им по башке, как изнутри послышался голос Витторе:
— Пропустите его!
Пока я шел мимо, лошади косились на меня сонным глазом. Витторе устроил себе пристанище в углу конюшни, на куче соломы. Со стропил свисали странные предметы — челюсть осла, прядь волос, отломанный кусок скульптуры. Серый каменный замок обдавал промозглым холодом, а здесь было тепло, пахло конями и сеном и чем-то еще. От этого запаха мне захотелось лечь и уснуть.
Витторе сидел на соломе. Всклокоченные волосы по-прежнему торчали во все стороны, на шее висели амулеты, однако на нем были новый черный камзол, туфли и плащ. Мне, чтобы обзавестись новой одеждой, понадобились месяцы, не говоря уже об обуви и плаще. Прошли годы, прежде чем я позволил себе такую роскошь.
— А ты хорошо устроился, — заметил я.
Он откинулся назад, затянулся табаком и выпустил дым прямо мне в лицо.
— Бог милостив.
Меня раздражало то, что я стоял перед ним, словно его придворный.
— Что ты даешь Миранде? — спросил я.
— Ах, Миранда! Ангел мой, — улыбнулся Витторе.
— Что ты ей даешь?
— То же, что и всем, Уго. — Он снова затянулся. — Любовь.
— Не смей давать ей свои снадобья! Я запрещаю!
— Ты угрожаешь мне, Уго?
— Да, я угрожаю тебе.
— Слишком поздно.
— Ничего не поздно! — сказал я и, услышав шум, обернулся.
За моей спиной стояли конюхи с обнаженными кинжалами.
— А я говорю, поздно, Уго! — повторил Витторе. Голос у него изменился. Он вскочил, выхватив из ножен свой клинок. — Слишком поздно!
Мальчишки-конюшие нерешительно переглянулись.
— Он же дегустатор, — тупо проговорил один.
Я громко крикнул и, к счастью, кто-то во дворе отозвался. Когда мальчишки обернулись, я сбил их с ног и побежал из конюшни со всех ног. Ворвался в свою комнату, сел у окна и задумался. Отныне надо быть куда осторожнее. В следующий раз удача может мне изменить.
Дождь шел семь дней и семь ночей. На небе все громоздились и громоздились тучи, пока день не стал темным, как ночь. Стены замка покрылись мхом, в коридоры проник серый туман. В столовой, на кухне, в моей спальне начали появляться лужи. Все ходили простуженные. Чекки не вылезал из кровати, Бернардо целыми днями чихал, а Федерико мучили приступы слабости и апатии. Я тоже простыл и никак не мог исцелиться. Один Витторе не заболел. У него оставалось меньше месяца, чтобы выполнить данное Федерико обещание, но, казалось, его это не волновало. Каждую ночь я молился о том, чтобы Федерико выгнал его из долины либо сбросил со скалы.
Миранда почти ничего не ела и часами смотрела на дождь. Ухажеры ее больше не интересовали, она перестала причесываться. Как-то раз, отложив эксперименты с травами (я каждый день принимал крошечные дозы мышьяка и шафрана лугового), я попытался за ней проследить, однако она ускользнула от меня. А у меня так разболелась голова, что мне пришлось прилечь. Я спросил Бернардо: может, это звезды так на нее влияют?
— Когда она родилась?
— Через три дня после праздника Тела Христова.
Я помнил это, поскольку Элизабетта рвала цветы шиповника, чтобы бросать их в процессию, а лепестки запутались у нее в волосах, и она была так хороша, что я умолял ее не вынимать их.
— Рак… — пробурчал Бернардо. — Такое поведение вполне естественно. Возможно, она проживет до семидесяти лет. А может, и нет.
Пьеро предположил, что это у нее из-за месячных, а впрочем, точнее он скажет через три дня, в полнолуние. И добавил, что с удовольствием пустит ей кровь.
— Да я лучше умру, чем позволю этой свинье ко мне прикоснуться! — крикнула Миранда.
— Он спас тебя, когда ты чуть не замерзла.
Что бы я ни говорил, все выводило ее из себя, даже самые невинные мелочи. Когда я заметил, что видел, как она разговаривала с Томмазо, Миранда крикнула:
— Ты шпионишь за мной!
У нее сорвался голос, она отвернулась от окна. Внизу, в саду Эмилии, Витторе беседовал со старой прачкой.
