Без особой надежды мы читали и наши четыре газеты. В прессе уже начались публикации на тему предстоящих через полгода выборов в парламент и муниципалитеты. В связи с этой пикантной темой я обнаружил статью об исполнительном директоре концерна «Гриффель» на целый разворот. Консервативная газета писала о кандидатах на посты в новом кабинете министров — вероятно, правого толка. Там были и старые, изборожденные морщинами, изможденные вечным лавированием и переговорами лица, и целая галерея прежде никому не известных руководителей: тяжеловесов, которые действовали втайне, учеников Валленберга, постигших мудрость слов «Non videre, sed esse».

Исполнительный директор концерна «Гриффель» Вильгельм Стернер был слегка иронично представлен как «безупречный шестидесятипятилетний джентльмен», человек, который, проделав сравнительно долгий путь, достиг высшей позиции в одном из крупнейших концернов страны. В сороковые годы молодой юрист начал дипломатическую карьеру. Осваивая должность за должностью, он показал себя целеустремленным карьеристом и со временем получил пост советника дипломатического представительства в Джакарте, но в конце пятидесятых годов оставил блестящую дипломатическую карьеру ради промышленности.

Вскоре Стернер перестал скрываться в тени Валленберга, достигнув головокружительных высот в концерне «Гриффель». Он был вынослив, полон идей и талантлив. Единственный раз он оказался на тонком льду в начале шестидесятых годов, когда власти ГДР обвинили Стернера в пособничестве беглецам, которые решили вырваться за Железный занавес через Берлинскую стену. Это дело едва не стоило Стернеру будущего, оно компрометировало как шведские власти, так и акционеров концерна «Гриффель». Высокопоставленным лицам не полагается так откровенно вмешиваться в дела других стран. Швеции хватало скандалов с беженцами. Благодаря искусным маневрам — возможно, спланированным самим Стернером, — дело было закрыто, расщеплено на несколько неприметных газетных колонок: снова воцарилась благостная тишина. Стернер спас свое доброе имя.

С тех пор Вильгельм Стернер избегал дипломатических авантюр, действуя без огласки, и постепенно обрел репутацию человека, способного искусно и сдержанно вести переговоры, правильно оценивая собеседника. Он был «вечным холостяком, украшенным серебром седины», однако «редкие фото магната в еженедельной прессе подтверждали, что он ценит женское общество».

Как любой глава огромного концерна, Вильгельм Стернер работал пятнадцать часов в сутки, но, будучи положительным примером для остальных, обходился без личного самолета и прочей ненужной роскоши. Стернер регулярно играл в теннис с директором другого концерна и со времен скандала, случившегося в шестидесятые, не пропустил ни одного турнира в Бостаде. Он активно поддерживал шведских легкоатлетов, финансировал гольф-клуб в пригороде Стокгольма, а в тридцать пятом году занял третье место в районном первенстве по толканию ядра.

Несмотря на то что Стернер достиг пенсионного возраста, у него не было ни малейшей причины снижать темпы. Вильгельм Стернер находился в самом расцвете сил. В случае победы правых на выборах в парламент у него были высокие шансы на получение министерского поста, несмотря на репутацию «аполитичного консерватора». До поста министра промышленности было рукой подать: эта работа вполне соответствовала его внушительным достоинствам, долгой карьере в промышленности и обширным международным контактам.

Пока никто не рассматривал всерьез возможность отказа. Ему, разумеется, было необходимо «подчистить» свое прошлое, как полагается приличному министру, чтобы исключить возможную коррупцию: сановники, тем или иным образом связанные с крупными финансовыми потоками, нередко используют политическую власть в корыстных целях.

Вильгельм Стернер, скорее всего, намеревался принять предложение и сложить с себя полномочия директора концерна «Гриффель» и пятнадцати дочерних предприятий, среди которых значились «Скандиапластер», «ЭКО Бетон», «Брёдерна Бугренс Варв», «Эстершёфискарна», «Хаммарс Бюгг» — и ОАО «Северин Финмеканиска» у набережной Сикла в Хаммарбю.

Будущий министр промышленности должен быть чист и безупречен.

Генри проявил неожиданную выдержку: два дня мне казалось, что он уже не встанет на ноги, но он собрался с силами и закончил приготовления к майскому вечеру в театре «Сёдра». Оставалось выслать программу и отработать окончательную версию «Европа. Фрагменты воспоминаний». Успех вдруг стал реальностью.

Стремительный, возбужденный и настойчивый, он вошел в библиотеку, где я пытался работать. Я тоже приближался к завершению своего произведения, работа над современной версией «Красной комнаты» достигла заключительной стадии. Теперь я точно знал, чем должна закончиться эта история, оставалось лишь настучать пятьдесят решающих и не слишком счастливых для Арвида Фалька страниц. При хорошем темпе с этим можно было справиться за два дня. Но хорошего темпа не было. Стоило мне выглянуть в окно и увидеть серую, грязную и слякотную улицу, как желание работать пропадало. К чему усердно и прилежно трудиться в мрачном, злобном мире? Никто ничего от меня не ждал, никто не хватился бы меня, если бы я не встал однажды утром, никто не желал мне от всей души успеха и благополучия. Издателя Франсена интересовало только собственное благополучие. Вот уже несколько месяцев он выпрашивал у меня рукопись, то и дело поминая авансы, а теперь явно почуял неладное. Проект обошелся ему в пятнадцать тысяч крон.

Генри ворвался в библиотеку и спросил, не мешает ли он мне, что было совершенно излишне. Он всегда мешал.

— Хочу попросить тебя об одолжении, Класа, — начал он с притворной кротостью. — Ты, homme de lettres…Дело в программе. Я нашел дешевую типографию.

— Ну и что? — раздраженно спросил я.

— Театр «Сёдра»… — Генри смотрел на меня невинными голубыми глазами.

— Это я знаю!

— Мне нужен текст… что-нибудь красивое, лирическое.

— Красивое и лирическое — о чем?

— Конечно, обо мне и моей музыке, — обиженно отозвался Генри.

— И я, по-твоему, должен об этом написать? Я ничего не понимаю в музыке!

— Неважно. Важно чувство. Текст должен отразить музыку. Не надо распространяться о Генри Моргане, тональностях и прочем. Важно поймать дух.

— А ты уже готов?

— Практически готов, — ответил Генри. — Ну что, возьмешься?

— Конечно, возьмусь, — ответил я. — Но для этого мне надо прослушать вещь пару раз от начала до конца.

— Когда угодно, — великодушно произнес Генри и поклонился.

— Хоть сейчас? Мне все равно не работается.

Генри задумчиво потер опухшие руки — накануне мы были в клубе «Европа» и Генри все еще не отошел после двух раундов с Гринго, — и поиграл на воображаемой клавиатуре.

— Давай!

Едва мы вошли в комнату с роялем, чтобы устроить прослушивание «Европа. Фрагменты воспоминаний», как раздался дребезжащий сигнал телефона. Это была Черстин. Она сидела в курьерском автомобиле «Пикко» номер семнадцать на площади Кунгсхольмсторг. В трубке раздавались завывания и писк, а Черстин говорила взахлеб. Лео звонил ей несколько раз за последние сутки, говорил бессвязно, ни за что не хотел объяснить, где находится и чем занимается. Черстин так ничего и не выяснила: Лео каждый раз бросал трубку.

Черри, разумеется, обеспокоилась, и Генри стал ее утешать. Он знал, что с Лео такое бывает: что-то на него находит, но потом он успокаивается. Генри посоветовал Черстин в следующий раз попробовать отследить номер, с которого звонит Лео. Хватит сюсюканья.

— Наигрался наш Лео, — резюмировал Генри, закурив сигарету.

— Это, по-твоему, игра?

— Самая опасная из всех игр, — ответил Генри.

Прослушивание не состоялось. После разговора с Черстин Генри утратил вдохновение. Он сослался на боль в пальцах — играть такими руками невозможно. Мне оставалось лишь ждать следующего раза.

Но следующего раза не последовало. На следующее утро я отказался вставать с постели. Мне не хотелось завтракать, читать плохие новости в утренней газете и садиться за письменный стол, с которым у меня ассоциировались мысли о поражении. «Красная комната» все больше напоминала проигранное сражение, и конец Арвида Фалька лишь отражал мою собственную гибель. Я буксовал: в точности знал, что надо писать, но не мог — что-то внутри противилось, и я, разумеется, во всем винил погоду. Такой погодой можно было объяснить что угодно. Атмосферные явления касались всех, и всякому было ясно, что писатель чувствителен к низкому давлению и проклятому сирокко, который добрался до наших широт: это вполне естественно для тонкой натуры, которой больше по вкусу закашляться до смерти в «Лидо» или бежать от мира на вершину горы, увенчанной облаками, как Ганс Касторп, [69]самый скучный литературный герой нашего времени.