Огонь занялся, и я присел на корточки, глядя на языки пламени, отогревая застывшие пальцы и время от времени подбрасывая в печь старые рейки. Я окончательно проснулся: на холоде спишь крепко, — и подошел к заиндевевшему окну, чтобы проверить, не бодрствует ли кто-нибудь из соседей напротив. Но повсюду было темно, будто при светомаскировке.

Мной овладели странные ночные мысли о братьях Морган, я стал беспокоиться об их судьбе. В этом доме что-то было не так, и попытки Генри придать происходящему пристойный вид казались мне все более жалкими. Конспиратор из него был плохой. Может быть, себе он и мог создать приличный имидж, но вот Лео не давался.

Было так отчаянно темно и мрачно, словно в стране царили кризис и депрессия, будто все системы разом вышли из строя, и мы, несчастные граждане, были брошены на произвол судьбы, предоставлены самим себе и своей изобретательности. Чтобы среди ночи выбраться из постели, растопить печь и поддерживать в ней огонь, требовались инициатива, самообладание и строгая дисциплина. Я никогда не верил в сильных мужчин, но если не поддерживать огонь, то никто и ничто не выживет. Холод гонит человека к огню, и только тот, кто сидел и смотрел ночью в огонь, что-то знает о жизни.

Можно ходить, до судорог разинув рот, по бульварам, эспланадам и проспектам цивилизованного мира и восхищаться архитектурными достижениями человечества. Технология давно пересекла границы разумного: все, что поражает воображение, относится к периоду от пирамид Хеопса, выстроенных около 2900 года до нашей эры, до полета на Луну в 1969 году нашей эры. На протяжение пяти тысяч лет человечество, разинув рот, наблюдало за собственными достижениями, но после полета на Луну действие переместилось в новую плоскость, в плоскость непостижимого. Впрочем, в жизни столько всего, что мне не хотелось бы постигать. Для простоты я решил называть это злом.

Я сидел на корточках, грелся у огня и думал — не о примитивизме происходящего; я вдруг осознал хрупкость человеческого существования. Каждый момент жизни чему-то учит, но проснуться в старой кровати Геринга от самого настоящего сурового холода — это стало для меня особым уроком. Дрожал я не только от холода, но и от страха.

Наступила пора есть семлы: народ был одержим семлами, и потребление возросло до нескольких штук в день. Генри отправлялся в паломничество по отдаленным районам города и легендарным булочным, в которых продавалась известная на весь мир миндальная масса, и даже тщедушный Лео порой мог с аппетитом съесть «хетвег» и запить теплым молоком, не прекращая братских дискуссий о таких фундаментальных вещах, как значение семлы. По его словам, сдобная булочка, из которой вынули мякиш, была самым хитрым кондитерским изделием в мире, так как изначально предназначалась только для сокрытия небогоугодного лакомства, а сливки, которые теперь так нескромно и почти горделиво возвышаются над семлой, демонстрируют меру секуляризации современного общества.

Но довольно кулинарной схоластики! Наступил масленый вторник. Генри вернулся из очередной экспедиции поздно, он был пьян и жаловался на ревматизм: такими пальцами невозможно играть на рояле. Было так холодно, что ему пришлось выпить — суставы немилосердно ныли. Сам послушай, говорил он, заставляя меня прижаться ухом к его плечу. Плечо молчало, как камень, я ничего не слышал. Но дело, вероятно, было исключительно в начинающемся у меня воспалении среднего уха.

Как бы то ни было, Генри принес домой коробку с семлами, и то, что он донес и себя, и булочки в целости и сохранности от самого Эстермальма, было настоящим чудом. Во всем городе пешеходы сосредоточенно и серьезно скользили по слякоти, держа в руках пакеты или целые коробки с семлами. Семлу ни в коем случае нельзя испортить. Раздавленная, помятая или иным образом покалеченная семла являет собой ужасное зрелище. Крошечный отпечаток пальца на сахарной пудре — и наслаждение погублено. Семла должна выглядеть ортодоксально свежо и безупречно. Генри отлично разбирался в семловой этике и потому добрался до дома, держа коробку с булочками гироскопической хваткой. Он готов был пожертвовать собой, лишь бы семлы остались целы, как наркодилер, доставляющий драгоценный товар.

Я согрел литр молока, и мы съели по две восхитительные семлы с настоящей, зернистой и плотной миндальной массой и настоящими густыми сливками, после чего Генри уснул в гостиной перед камином, а мы с Лео разошлись по своим комнатам и принялись за работу.

Смеркалось, я дрожал за письменным столом и дышал на руки, чтобы написать хотя бы слово. Некоторое время я пытался работать в рыночных перчатках с отрезанными пальцами, но это оказалось слишком неудобно. Пишущая машинка так промерзла, что по утрам мне приходилось прогревать ее, как мотор. Весь день мне работалось неважно, а к вечеру, когда мороз парализовал почти всю страну, я вообще впал в ступор. Способность формулировать достигла точки замерзания.

У Генри дела тоже шли плохо. Очнувшись от дремы, он попытался немного поиграть на рояле, но вскоре сказал, что эти струны не отогреть и паяльной лампой. По его словам, рояль звучал, как спинет. [65]

Встретившись на кухне, мы сварили бульон, чтобы согреться. По радио шла детская передача: дети младше тринадцати лет звонили ведущему, заказывали песню и отвечали на вопрос. Зная, что могут выиграть граммофонную пластинку, они то и дело жульничали. Генри не пропускал ни одного выпуска программы и был единственным из знакомых мне людей, знавшим текст заглавной песенки. Он очень живо реагировал на происходящее и отвечал на все вопросы: сколько «б» в слове «суббота», как называется самая высокая гора в Швеции и так далее. Не зная ответа, он смущался и оправдывался тем, что всю жизнь был дислектиком, как и король. На этот раз передача была интереснее, чем обычно: ведущему позвонила двенадцатилетняя вэрмландка, единственным хобби которой была вольная борьба. Девочка жаловалась, что ей приходится бороться с мальчишками-сопляками, будто не взаправду. Я, пожалуй, ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь смеялся так, как Генри, слушавший этот выпуск. Он повторял каждое слово маленькой вэрмландки, и я подумал, что ему не хватает собственных детей: он наверняка стал бы идеальным идиотическим папашей.

— Надо найти дров, — сказал Генри, когда с бульоном было покончено, а радио выдало последние звуки заключительной мелодии. — Надо найти дров, иначе мы не протянем до утра.

— Олрайт, — согласился я. — У меня все равно застой.

— Нельзя изолироваться от мира, — горько произнес Генри, невольно соглашаясь с Лео. Изолироваться от мира было невозможно, но именно это мы и пытались сделать. У каждого из нас была мечта о великом произведении, которое вот-вот будет готово, и мы пытались спрятаться, скрыться от суровой зимы, чтобы достичь совершенной творческой концентрации. Но у нас ничего не вышло. Что-то постоянно проникало к нам — на этот раз проклятые холода. Избавиться от них можно было только с помощью огня, но у нас не было дров; следовательно, мы были вынуждены выбраться наружу.

Закутавшись в старые овечьи тулупы, натянув каракулевые шапки, как у торговцев елками, мы спустились на Хурнсгатан, чтобы отыскать контейнер с мусором. Таковой нашелся на улице Тавастгатан, где недавно снесли пару хибар. Там мы нашли отличные планки без гвоздей, пару остроконечных ригелей и прочую дребедень, которая казалась отличным топливом. Кроме того, Генри отыскал старый шапокляк, который ему вздумалось натянуть поверх каракулевой шапки.

Мы притащили дрова на Хурнсгатан, почти все поместилось в лифт. Старинная коробка потащилась вверх, этаж за этажом, а мы стояли, затаив дыхание. Однако, поднявшись на четвертый этаж, мы закричали от страха: сквозь решетку лифта на нас смотрело бледное безжизненное лицо. Свет озарял его, как луч прожектора в фильме ужасов.

Прямо под дверью лифта лежала юная женщина; мы с трудом открыли дверь, вышли на площадку и попытались привести ее в чувство. Безуспешно. Перевернув тело, мы констатировали, что это девушка лет двадцати. Вероятно, у нее имелись враги: глаз заплыл синим фингалом, из носа текла кровь.