— Ты слышал о Бароне Джаза? — спросил Генри, когда мы добрались до бильярдной.

— Барон Джаза… — повторил я, улавливая в этих словах что-то смутно знакомое.

— Это мой отец, — подсказал Генри. — Он был пианистом — джазовым. Довольно известным. Когда он начал набирать обороты среди профессионалов, ему пришлось расстаться с фамилией Моргоншерна — нужно было что-то американское, вот он и стал Морганом. Кажется, это произошло во время войны. Бабушка чуть не слегла от злости, порвала с сыном — и он умер, когда мы с Лео были еще маленькими. Вскоре умерла и бабушка. Раньше это была ее комната. После ее смерти дед тут же устроил здесь бильярдную.

Дед Генри в свое время был настоящим денди, светским львом. Женитьба не сильно повлияла на его привычки. Это было видно по интерьеру, выдержанному в аристократическом, но кокетливом стиле. В библиотеке было множество прекрасных книг: толстых, качественно переплетенных томов — отнюдь не зачитанных до дыр. В этом тяжеловесном интерьере я тут же почувствовал себя как дома.

Гостиная напоминала музей. Паркетный пол, покрытый персидскими коврами со спокойными, замысловатыми узорами, чиппендейловская мебель: диван и пара кресел из ротанга и красного дерева. Когда-то они принадлежали Эрнсту Рольфу: Моргоншерна, как и звезда шведского ревю, был страстным игроком. Однажды — дело было в веселые тридцатые — они засиделись за покером. Рольф проиграл и был вынужден оставить залоговый чек, Моргоншерна выкупил чек, заплатив сущий пустяк, а взамен получил отличный набор чиппендейловской мебели — и не прогадал.

Кроме того, в библиотеке имелось множество столиков из дуба и красного дерева; столешницы некоторых, по словам Генри, были сделаны из желтоватого африканского мрамора Джиалло Антико; на столиках красовались маленькие гипсовые бюсты, фарфоровые и каменные статуэтки и загадочные минералы, которые денди привозил из своих многочисленных странствий.

Он, разумеется, был заядлым путешественником, космополитом высшей пробы: его американские кофры, хранящиеся на чердаке, украшали наклейки из всех уголков земли, где можно было найти приличный бар и британский Кантри-клаб. На самом деле дед Моргоншерна являлся бессменным секретарем общества «ООО»: «Опытные, образованные, объездившие полмира» — полусерьезного объединения изысканных пожилых господ, которые играли в карты, на бильярде и пили грог.

— Особая гордость — этот телевизор, — сказал Генри, хлопнув по стенке громоздкого сооружения с раздвигающимися дверцами. — Дед одним из первых обзавелся телевизором. Каждую субботу, вечером, мы совершали паломничество в эту комнату, дабы узреть чудо. Нового он не покупал. Аппарат и сейчас отлично работает, но принимает только первый канал — я и не знаю, что идет по второму.

Остальные комнаты были выдержаны в том же тяжеловесном и мрачном стиле: обои начала века, стулья «бидермейер», лампы из нержавеющей стали в духе функционализма, персидские ковры, плетеная мебель, кожа и внушительных размеров фигуры из орехового дерева затмевали солнечный свет. Человеку, склонному к депрессии, в этой квартире жить не следовало. В любое время суток и в любое время года, задернув тяжелые шторы на окнах всех комнат, здесь за минуту можно было сотворить свою собственную ночь. Генри признался, что это его немного пугает.

— В этой квартире вечно таится ночь, — сказал он. — Стоит лишь задернуть шторы и включить воображение, и ночь здесь.

Помнится, голос его звучал беспокойно, невесело.

Сам Генри обитал по большей части в спальне и в студии, как он называл комнату с роялем. Это был старый рояль «Мальмшё», и звук его не уступал по качеству «Бёзендорфер-Империал», утверждал Генри. Может быть, дело было в акустике: в студии стояли лишь софа с черными кисточками и пальмы на пьедесталах, остальное пространство было свободно для звука.

Я вернулся в спальню, развесил одежду по шкафам, застелил кровать Геринга собственными простынями и повесил на стены несколько фотографий — своих и своей семьи. После чего вспомнил, что надо бы позвонить родным и сообщить, что я переехал.

Рассвет явился мягко и бережно, озарив крыши домов, и Генри позвал домой Спинкса, который теперь мурлыкал у него на коленях.

— Черт возьми, — произнес Генри, — вот это матч! Теперь все будут трепаться о Виллисе. Он же встречал Али. Прошлым летом, когда ездил от Объединения смотреть, как Али тренируется. У него и автограф есть — на футболке в конторе. Ну, теперь его в покое не оставят.

После матча Генри был на седьмом небе. Дело было в середине сентября: мы смотрели трансляцию поединка между Али и Спинксом в Королевском теннис-холле. Великий проучил Спинкса, чемпиона, по всем правилам: пускал в ход пунч, держал соперника на расстоянии и собирал балл за баллом, как фокусник аплодисменты. Это был чистый бокс, без «роуп-э-доуп». Секрет заключался в упорных тренировках и таланте.

Я ужасно устал после предварительных матчей, перед главным мы выпили по пиву, а на рассвете усталость стала перерастать в отчаяние. Но Генри, которому, казалось, было незнакомо слово «усталость», болтал без умолку.

— Ты видел его левый?.. Нет, ты видел?Я не видел — он бьет слишком быстро. Странно, что Спинкс устоял на ногах.

— Нет, я не видел его левый, — ответил я. — Но скоро увижу звезды.

— Сегодня вечером будет лунное затмение — по крайней мере, так сказал Сигарщик. Надо будет посмотреть.

— Конечно, надо. Но для начала мне надо поспать.

Лунное затмение ожидалось на следующий вечер после матча. Когда по-настоящему стемнело, мы поднялись на чердак. Он был большой, с высоким потолком и настоящей конторой для каждой квартиры. В отсеке Генри стояли козлы, на которых нам предстояло пилить дрова.

Мы взобрались по лестнице, ведущей к окошку, и вылезли на крышу.

— Только поспокойнее, парень, — предупредил Генри.

— Не волнуйся, я боюсь высоты.

— Высоты все поэты боятся. У моего брата Лео голова кружится от одного взгляда на глобус. Правда! Он от чего угодно может упасть в обморок.

Мы забрались на крышу и принялись смотреть на луну. Это было жуткое и величественное зрелище. Мы сидели и дрожали на крыше. Луна полностью скрылась в тени земли, виден был лишь слабый красноватый контур: неудивительно, что раньше это природное явление сводило людей с ума.

— Раньше?! — воскликнул Генри. — Разве сейчас оно с ума не сводит?

— Я бы не сказал, — отозвался я.

— По-моему, это жутко, чертовски страшно, — сказал Генри и взвыл.

Выл он громко, как настоящий маньяк, и я попытался его успокоить, но безуспешно. Вскоре пришел Спинкс, удивленно жмурясь, посмотрел на Генри и предпочел отойти в сторонку.

Как бы то ни было, лунное затмение произвело на меня большое впечатление — оно поистине величественно.

В середине сентября внезапно наступила настоящая осень; я же не мог сдвинуться с места. Мне никак не удавалось начать новую «Красную комнату», и я чувствовал себя загнанным в угол уже на начальном этапе. Издатель Франсен пару раз звонил, чтобы подтолкнуть меня. В точности сдержав обещание, он выложил десять кусков, так что я располагал средствами к существованию, по крайней мере, на ближайшее время.

Генри делал все, что было в его силах, чтобы я чувствовал себя как дома. Оставив меня в покое, он расхаживал по квартире в грязном комбинезоне и свистел. Он утверждал, что именно в комбинезоне ему хорошо свистится. Впоследствии оказалось, что это не так, но всему свое время — о комбинезоне Генри будет рассказано позже.

Я пытался обустроиться в дедовой библиотеке, но не находил покоя. Мы с Генри сознательно, но безуспешно пытались отдалиться от мира, изолироваться: у него было четкое представление о нас двоих как о творческих генераторах, которым просто необходим абсолютный покой для созидания истинного, жизненно важного искусства, — но от мира нас отделяли слишком тонкие двери.

В сентябре полиция приступила к штурму оккупированных домов в квартале Мульваден, [12]и, поскольку там находились мои друзья, я отправился туда.