Вероятно, мы молча рассматривали друг друга несколько минут, как тяжеловесы, оценивающие перед матчем малейшее движение противника. Но поединку между нами не суждено было состояться. Никто и пальцем не смел тронуть это создание. Я же выбыл из строя, я был в нокауте.

Она произнесла первое слово, нарушив тяжкое молчание.

— Ты Клас, насколько я понимаю, — произнесла она глубоким голосом — его тембр, вероятно, можно было назвать альтом.

— М-м, — согласился я. — А ты, должно быть, Мод.

Она протянула руку: ладонь была мягкой и чуть влажной, нервы у нее все-таки имелись.

— Мы не можем стоять здесь целый день, — сказал я. — Проходи.

— Если не помешаю, — отозвалась она.

— Как ты можешь мне помешать?

— Я подумала, что ты работаешь, ты же писатель…

— Теперь нет. Теперь я безработный.

— Ты в костюме — как будто что-то отмечаешь… Значит, вот каково здесь!

— Ты ни разу здесь не была?!

— Ни разу, — ответила Мод. — Генри хотел, чтобы это было его убежище.

Духи Мод облагораживали пропахший старыми отбросами холл.

— Ты кого-то боишься? — Мод кивнула в сторону массивного шкафа, которым я забаррикадировал дверь.

— Боюсь? — повторил я. — Нет, я просто уборку затеял.

— Не хотишь показать мне квартиру? — попросила она. — Мне всегда было интересно, как она выглядит.

Я проводил ее в темную гостиную и вдруг принялся болтать, как одержимый, как маньяк, как накурившийся смотритель музея, не особо задумываясь над тем, что говорю. Я больше месяца не общался с людьми, а Мод вежливо слушала. Мы проследовали через гостиную с ее креслами, чиппендейловской мебелью, которую дед Моргоншерна выиграл в покер у Эрнста Рольфа в тридцатых годах, камином и двумя фарфоровыми скульптурами — «Правда» и «Ложь», персидскими коврами, треснувшими абажурами с длинной бахромой, шахматным столиком Лео, пепельницей на ножке, столом из желтоватого африканского мрамора Джиалло Антико, пальмами на пьедесталах и прочими вещами, создававшими здесь особую, музейную атмосферу.

Затем мы прошли по мрачным, темным сервировочным коридорам в комнату, где стояли рояль и софа с черными кистями: по всему полу были разбросаны листы с нотными записями Генри Моргана, которые он словно бы оставил на минуту. Мод хотела увидеть его спальню, и я показал ей все, что она желала, даже комнаты Лео, брошенные словно по сигналу воздушной тревоги или во время землетрясения; там все еще пахло курениями.

Я без умолку, до хрипоты болтал о погоде и природе, о квартире и разных ее деталях, о Генри и Лео Морганах, а также о себе. Мод внимательно слушала, не комментируя. После экскурсии по квартире она пожаловалась на свет — точнее, на его нехватку.

— Здесь так темно и мрачно, — сказала Мод. — Зачем ты завесил все окна? Думаешь, там война?

— Так надо, — отрезал я. — В этой квартире вечно таится ночь…

— Но за окном лето в самом разгаре! — возразила Мод. — Ты такой бледный, солнце тебе не помешало бы.

Не особо интересуясь моим мнением, она подошла к окну гостиной и отодвинула штору. Свет залил комнату и ослепил меня, я зажмурился. Сразу стало видно, как запущена квартира, сколько в ней скопилось грязи и хлама. Вернись Генри домой, он обезумел бы от злости, увидев это запустение, и, возможно, выбросил бы меня на улицу. В одном из углов осыпались старые пасхальные ветки.

— Теперь лучше, — сказала Мод. — Хотя вовсе не так, как говорил Генри.

— А что он говорил?

— Что здесь бедно. Очень бедно…

В новом свете гостиная выглядела иначе. Я обнаружил вещи, которых раньше не замечал, — может быть, из-за темноты. Мод ходила и рассматривала картины, время от времени делая открытия: там Линдквист, а здесь Нурдстрём. Я ходил за ней и слушал ее ценные комментарии. Мод держалась так, словно тысячу раз прежде прогуливалась от «Буковски» на Арсеналгатан к «Шведскому олову» на Страндвэген; вероятно, так оно и было.

— Bric-à-brac, — повторяла она, кивая в сторону маятника и вазы в стиле югенд. — Bric-à-brac.

Она, несомненно, была хорошо осведомлена в этой сфере. За дверью, вечно открытой, Мод нашла нечто интересное: старинную трость с цепью, на конце которой красовался покрытый шипами шар. Это был фамильный герб рода Моргоншерна — «утренняя звезда» — что-то вроде рыцарской палицы. Я не мог понять, почему Генри ни разу не похвастался передо мной этим сокровищем.

Мод ходила из комнаты в комнату, раздвигала шторы и впускала солнечный свет. Солнечные лучи играли в стеклах шкафов с ост-индским фарфором, озаряли темное дерево мебели, отражались в навощенном паркете, и я нехотя признавал, что квартира стала красивее.

Вскоре мы оказались в библиотеке, омерзительно пропахшей потом, табаком и кофе. Мод прошла мимо стола, на котором возлежал мой великий труд, и раздвинула тяжелые, бордовые, прокуренные шторы. Свет ворвался в комнату, озарив множество драгоценных томов, и Мод открыла окно, чтобы избавиться от затхлости. По комнате пробежался легкий ветерок, от которого слегка задрожали все шестьсот листов на столе.

— Это новая книга? — спросила Мод, глядя на кипу бумаг.

— Я не знаю, что это такое, — ответил я. — Work in progress, [79]можно сказать.

— Я читала все твои книги, — сказала Мод.

— Не может быть!!!

— Генри столько о тебе рассказывал. Мне, конечно, стало интересно. Мне все понравились. Но последняя — больше всех, она самая зрелая., а это? Что это?

— Не скажу, — ответил я. — Не сейчас.

Не спрашивая разрешения, Мод принялась без стеснения перебирать бумаги. Я не стал ей мешать — пусть сама увидит, что это такое. Достаточно было прочитать пару строк там и здесь, чтобы понять, о чем идет речь.

— Ты тоже там есть, — сказал я. — Некоторым образом.

Мод улыбнулась — от тщеславного удовольствия быть литературной героиней или от неуверенности и страха. Она попросила сигарету, и я протянул ей одну из последних «Кэмел» без фильтра.

— Хочешь выпить? — спросил я. — Может быть, джимлет? Я вчера нашел бутылку «Джилбиз» под бильярдным столом.

— Нет, спасибо, — отказалась она. Филип Марло не был ее типом. — Ты столько всего не знаешь, — продолжила она. — И никогда не узнаешь.

— И не хочузнать, — ответил я.

Мод стояла спиной ко мне, положив бумаги на стол, и смотрела в окно. Курила она быстро, но сигарету затушила на середине, и тогда я услышал, что она плачет. Ткнув окурок в разинутую пасть сатира, Мод достала носовой платок и высморкалась. Затем она достала из сумки зеркальце и подправила макияж возле глаз. Я не знал, куда деваться. Я ненавидел ее, а утешать того, кого ненавидишь, сложно. Да и нечем мне было ее утешить.

— Пожалуй, я все-таки выпью, — сказал я и пошел в бильярдную за той неудачно спрятанной бутылкой. На кухне я взял стакан, лаймовый сок «Рози» и пару кубиков льда. Пятьдесят на пятьдесят. Наливая, я заметил, что у меня дрожат руки. Вышло шестьдесят на сорок в пользу «Джилбиз».

Мод пришла и встала в проеме кухонной двери, кусая нижнюю губу.

— У меня нет даже… даже снимка, фотографии на память о… Генри, — всхлипывала она.

— Я могу подарить, — сказал я, сделав глоток джимлета. Вкус получился отличный. — У меня в комнате на стене висит.

Мод безотрывно смотрела на меня полными слез глазами, и я отлично понимал Генри Моргана и Вильгельма Стернера, которые были готовы на все ради нее. Она была так безумно красива, что смотреть на нее было больно. И страшно.

Я отправился в свою комнату. Мод последовала за мной, как ребенок, который боится одиночества. От аромата пачулей у меня дрожали колени. Половину джимлета я расплескал по дороге.

Среди гравюр по мотивам трагедий Шекспира я развесил фотографии родственников и друзей, среди которых были Генри, Лео и я сам: снимок, сделанный на Хурнсгатан несколько месяцев назад. Мы обнимали друг друга за плечи, как три мушкетера в поисках приключений, три джентльмена, знающих толк в жизни. Видно, это был хороший день, один из немногих.