Лист за листом, страница за страницей летели в камин и отлично горели. «Красная комната» полыхала синим огнем. Я сжигал труд целой зимы, в исступлении, в трансе, полностью осознавая, что делаю, но все же отсутствуя.

«Красная комната» горела синим огнем, и время от времени я прерывал свою пироманскую деятельность для того, чтобы меня кто-нибудь увидел — я сам или кто-то другой, все равно. Затем я возвращался, чтобы снова бросать в огонь лист за листом, страницу за страницей в строгом хронологическом порядке. Они утратили всякий смысл.

Издатель Франсен даже не удивился, когда я позвонил и сообщил, что книги не будет. «Красная комната» сгорела, обратилась в пепел. Если он хочет, я могу отдать ему мешок золы. Он не захотел. Франсен сказал, что пустит слух о моем безумии, — я не возражал. Издатель обещал прислать контракт для аннулирования, он больше не желал меня видеть и прямо и вполне корректно послал к черту.

Решение долго зрело в моей покалеченной голове, и теперь настало время претворить его в жизнь: я намеревался воздвигнуть памятник братьям Морган.

Теплые, душные ветра принесли с собой весну; она наконец вступила в свои права, но от мира меня отделяли плотно задвинутые, без единого просвета шторы. За один день ко мне вернулась невероятная работоспособность, и я стал хладнокровно планировать новое деяние.

Я отправился в больницу «Сёдер» для снятия пары швов на затылке, пытаясь вести себя как вполне нормальный выздоравливающий. Затем, получив чуть больше тысячи крон в Страховой кассе, пошел в ближайший продуктовый магазин и купил консервов, которых хватило бы на небольшую войну: равиоли, тефтели, пивные колбаски, голубцы, гороховый суп, овощи, картофель и прочие припасы. Притащив провиант домой, я спрятал продукты в подходящие для этого места и отправился в «Мёбельман», чтобы снова наврать с три короба Грегеру и Биргеру. Генри дал о себе знать, сказал я. Его не будет все лето, а потом он вернется и все станет как прежде. Оставалось только копать в «Пещере Грегера», действуя по плану. Генри дал нам свое благословение. Грегер, Биргер, Паван, Ларсон-Волчара и Филателист, казалось, были довольны моим сообщением, и я откланялся, исполненный достоинства.

Затем я посетил Сигарщика. С ним было труднее всего, с этим старым лисом.

— Симпатичная у тебя шапка, — сказал он, и Красотка за его спиной тут же улыбнулась одной из самых соблазнительных своих улыбок. — Такие шапки в моде, да? «Гнездо кукушки» называются, так? Но не жарко ли тебе, хе-хе?

— Вовсе нет, — ответил я. — Вовсе нет.

— Ясно, ясно, а где же Генри Морган? Давненько я его не видел…

— Уехал. Генри снова путешествует.

— Ай-ай! Куда же он на этот раз держит путь?

— Снова в Париж. Париж и Лондон.

— Да, там он как рыба в воде, — сказал Сигарщик и, как обычно, хитро улыбнулся, сверля меня взглядом.

Внезапно его тон сменился на серьезный и сочувствующий:

— Жалко Лео…

— Что?

— Его снова отправили туда, — Сигарщик покрутил пальцем у виска. — Он не справился…

— Так уж вышло, — коротко ответил я. — А мне нужно пять блоков «Кэмел» без фильтра.

— Пять блоков «Кэмел» без… — самым обыденным тоном повторил Сигарщик. — Пять блоков?!

— Да. Пять блоков, — повторил я.

Сигарщик подмигнул Красотке, которая тут же скользнула на склад, шурша длинным декольтированным платьем. Вскоре она вернулась с пятью блоками сигарет, и Сигарщик с недоверием уставился на меня.

Я промолчал, расплатился за сигареты, поблагодарил и вышел. Сигарщик покачал головой, и я был уверен, что он снова покрутит пальцем у виска и пустит слух о том, что я сошел с ума и собираюсь укуриться до смерти.

Время шло, одни сутки растворялись в других, теряя очертания. Грязная посуда и мусор скапливались на кухне мерзкими, плесневеющими, вонючими кучами. Нечитанные и нетронутые газеты кипами лежали в холле, а мои волосы под английским кепи наконец-то достигли пристойной длины.

Я приступил к работе с рвением и педантизмом, свойственными мономану, которого обманули, избили, а затем обрили наголо. Я запер и забаррикадировал входную дверь, задернул шторы в квартире, и без того сумрачной, отключил телефон и укрылся в библиотеке на Хурнсгатан, в центре Стокгольма, в середине мая семьдесят девятого года — года парламентских выборов и Всемирного года ребенка.

Очистить письменный стол не составило труда. Все, что было связано с моей столь же наивной, сколь современной версией «Красной комнаты», сгорело в камине, книги и прочий хлам я сложил на пол, оставив лишь собственные фетиши: лисью голову, найденную в лесу, панцирь краба, подаренный рыбаками на Лофотенских островах, несколько булыжников и пепельницу в виде разинувшего рот сатира: в этот рот я и стряхивал пепел. Эти фетиши были нужны мне, чтобы не утратить себя полностью.

Я приступил к работе и за двадцать последовавших за этим дней сделал лишь несколько небольших перерывов на еду и отдых. За это время я выкурил почти все пять блоков «Кэмел» без фильтра, и хуже мне от этого не стало.

Я рассказал все, что знал и мог узнать о Генри и Лео Морганах, я чувствовал себя обязанным сделать это. Можно сказать, что я отношусь к поколению с ущербным чувством долга: понятие это столь абстрактно, что осознать его смысл возможно, лишь поместив в сферу личного. Надо, по меньшей мере, выполнять долг перед самим собой. Но в данном случае я чувствовал, что мой долг — рассказать правду о Генри и Лео Морганах, и, возможно, это была своего рода терапия, способ выживания, возможность справиться с тоской ожидания, неизменной спутницей наших времен.

Мне было известно лишь то, что я рассказал, а может быть, и меньше: время от времени мне приходилось надставлять и добавлять, заполняя пробелы. В результате на столе в библиотеке оказалось более шестисот страниц. Никто мне не мешал, мир для меня исчез, слова лились нескончаемым потоком, и вскоре братьям был воздвигнут памятник, которого они заслуживали. Теперь с ними могло произойти что угодно — они были неприкосновенны.

Каждый день я был готов прочитать о Лео и Генри Морганах в газете. Что-нибудь вроде сообщения о телах мужчин в возрасте тридцати и тридцати пяти лет, найденных в канаве где-то в глубинке, или о неопознанных останках двух персон мужского пола, обнаруженных подо льдом в какой-нибудь проклятой шведской речушке. Сигарщик, который читал все еженедельные журналы от корки до корки, мог ворваться ко мне, показывая разворот: Генри- идиотчистосердечно рассказывает о своих приключениях в низах общества, находясь на острове в Карибском море, где он всегда мечтал оказаться и куда, наконец, отправился, каким-то загадочным способом раздобыв баснословную сумму.

Но, возможно, я рассказал все это в расчете на другое: что братья попали в настоящий переплет и Генри пришлось использовать старый автомат. Возможно, он сделал то, что так давно хотел сделать, с безграничным Злом, которое держало в плену Лео. Может быть, моему повествованию предстояло стать оправдательной речью о преступлении, которое уже совершено, может быть совершено или даже должно быть совершено. Я не был уверен, но допускал, что могу оказаться в суде, дабы представить свои шестьсот страниц в качестве plaidoyer d’un fou et son frère, [78]речи в защиту Генри и Лео Морганов, у которых вполне могли возникнуть проблемы с законом.

Так обстояли дела в тот день, когда я уже потерял счет времени и ориентировался в нем лишь благодаря кипе газет, скопившихся на столе. Очередной выпуск сообщил мне, что до праздника летнего солнцестояния осталось всего несколько дней, а в Швеции настали самые жаркие летние дни. Но меня все это не касалось.

Внезапно раздался звонок в дверь, дьявольский сигнал нарушил компактную тишину, царившую в квартире больше месяца. Я вздрогнул, по моей спине побежали мурашки.

Входная дверь была забаррикадирована массивным шкафом красного дерева — я и сам не мог понять, как у меня хватило сил его передвинуть. Дрожащим и хриплым после долгого молчания голосом я спросил, кто там, за дверью.