— Мистер Джейкоби, — произнесла она сдержанно, не зная, что правильнее — улыбнуться или рассердиться.

К ее изумлению, мистер Джейкоби, державший в дрожащих, черных от типографской краски руках газету, открыл рот, как бы собираясь сказать что-то важное, — и вдруг разрыдался.

Дэйви окружали сплошные ноги. В этом не было ничего удивительного: когда тебе пять лет, чужие ноги — твоя постоянная компания. Когда тебе пять лет, твои основные собеседники — потертые пряжки, неровные швы, растолстевшие бедра, ободранные коленки и покачивающиеся подолы.

Но это было уж чересчур. Он стоял на тротуаре возле дома, стараясь не отходить от матери, а люди стискивали их со всех сторон, пытаясь все одновременно заглянуть в «Дэйли мейл». Ноги теснили и толкали его.

Время от времени к нему протягивалась рука, его поддерживали, просили прощения, но никто не смотрел на него, не шутил с ним — центр притяжения всеобщего внимания был там, наверху, над его головой. Дэйви вцепился в голубой махровый халат Летти, почувствовал под кулачками ее теплое бедро.

Мистер Джейкоби плакал, а мать — нет. Дэйви никогда раньше не видел, чтобы мужчины плакали, даже не знал, что такое бывает. Это оказалось так страшно, что лучше было не смотреть, но взгляд отвести никак не получалось. Огромный мистер Джейкоби в зеленой фуфайке, с волосатыми ручищами — и вдруг плачет. Дэйви на всякий случай хихикнул, надеясь, что это шутка, но никто не присоединился к нему. Тогда он покрепче прижался к матери.

Взрослые говорили громко, но непонятно, и Дэйви улавливал только отдельные фразы. Чаще всего повторялась такая: «Это убьет ее».

«Кого убьет? — недоумевал Дэйви. — Кто кого убьет?»

— «Этого не скроешь… Рано или поздно придется… Нет, не показывайте… Это ее убьет».

А мистер Джейкоби все плакал, всхлипывал, захлебывался, и отец Льюиса похлопывал его по плечу, и видно было, что ему очень не по себе, но вовсе не из-за мистера Джейкоби. Мистер Джейкоби казался Дэйви гигантским ребенком, которого столкнули с качелей, а отец Льюиса будто бы утешал его, а сам все смотрел по сторонам в поисках виновника, чтобы задать ему хорошую взбучку.

— Кому и чего не говорить?

Все испуганно оглянулись на бабушку. Из-за леса ног Дэйви не видел ее, но узнал по голосу.

— Кому и чего не говорить? — повторила она с подозрением.

И тут Дэйви услышал щелканье. Медленные отрывистые звуки приближались, приближались и вдруг стихли, а толпа вокруг расступилась, явив красного, запыхавшегося Льюиса.

Льюис едва мог дышать. И тут заметил отца.

— Папа!

— Тише, Льюис, мы разговариваем.

— Да папа же!

— Льюис, ступай домой.

Отец отвернулся от него, и толпа снова сомкнулась, оставив Льюиса за бортом, — так амеба избавляется от продуктов своей жизнедеятельности.

Отец Ронни-Скелетика, мистер Тревел, держал в руках газету. Льюис увидел фотографию. Фотография была плохая, но Льюис мигом узнал человека. Эти красные губы ни с чем было не спутать. Льюис набрал воздуха в измученные легкие и крикнул что есть сил:

— МУДАКИ!

Слово отлетело от стен, и все разом и раздраженно развернулись к нему. Льюис ткнул пальцем в картинку:

— Это он! Он сейчас на плато!

Наступила растерянная тишина, и Льюис воспользовался ею:

— Со Стивеном!

Эйвери положил руку ему на плечо, и Стивен вздрогнул было, но тут же изобразил, будто пожимает плечами. И решил, что на сей раз победа осталась за ним.

— Ни в чем, — ответил он и отвернулся, чтобы не видеть этого странного блеска в глазах Эйвери.

Вместо этого он взглянул вниз, туда, где у подножия плато прятался в тумане Шипкотт. Не разглядев даже церковного шпиля, Стивен почувствовал себя совсем одиноким.

Повернувшись подрагивающей спиной к маньяку, Стивен продолжал крутить в голове кусочки пазла. Некоторые он узнавал: широкая улыбка Билли, карта с пунктирными отметками, овечий зуб, выкопанный тупой лопатой, «На упаковке было написано, что это филе». Он написал хорошее письмо. Кусочки покачивались и рассыпались, Стивен не знал, откуда начать. Он решил найти уголок и начать с него — как обычно в пазлах.

И имя этому уголку — злость.

Он думал, что страх поглотил его целиком, но злость внезапно вытеснила все. Злость удерживала Стивена, как якорь, отгоняла страх, придавала сил.

Льюис теперь в безопасности. Стивена кольнула совесть, он вспомнил, каких слов наговорил напоследок другу, но тут же заставил совесть замолчать. Он добился чего хотел. Он своими руками натворил всех этих дел, так что нужно было в первую очередь позаботиться о Льюисе.

Теперь оставалось лишь самому убежать от маньяка, который, заглотив его же собственную наживку, каким-то невероятным, фантастическим способом телепортировался из тюрьмы и явился сюда убить его.

Гарри Поттер с бензопилой.

Стивен хихикнул и вздрогнул одновременно и почувствовал, как желчь подкатила к горлу.

Он сглотнул, чувствуя слабость. Если бы он действительно хотел убежать, то не упустил бы этого шанса. Но ведь он сам задумал всю эту историю. Заставил все эти колесики вертеться. Теперь они завертелись так быстро, что ситуация вышла из-под контроля, и все же Стивен чувствовал жгучее, непреодолимое желание не бросать их окончательно. Все эти мысли, планы, выкопанные ямы, письма… Отказаться от всего этого? Сейчас, когда он совсем близко? Мысль была столь невыносима и одновременно столь притягательна, что Стивен почему-то вдруг вспомнил про поцелуй с языком и Шанталь Кокс.

Казалось бы, чего проще: разжать пальцы и избавиться от удачной находки, которую так долго нес, — толком даже не разглядев. Но упрямство, три года продержавшее его на плато, несмотря на мозоли, дождь и жаркое солнце, это самое упрямство проталкивалось вперед, оттесняя тревогу, побеждая инстинкт самосохранения.

Сейчас, когда он остался с убийцей один на один, в голове его пульсировала, отогнав все остальное, единственная мысль: он слишком долго к этому шел. Слишком близко подобрался. Слишком многое преодолел. Потратил слишком много сил. И теперь должен узнать. Обязан узнать.

И поэтому, вместо того, чтобы ударить Эйвери лопатой и броситься наутек, Стивен повернулся к нему и улыбнулся.

— Да фиг с ним. — Он пожал плечами. — А что, бутерброды еще остались?

Стивен смотрел, как туман ползет к ним по верхушкам вереска. Вот он уже в пятидесяти, в сорока футах, и ползет так лениво, что вроде бы почти не движется. К десяти утра настанет настоящее лето.

Эйвери расстелил для него второй полиэтиленовый пакет — так близко, что почти прижался к нему. Стивен чувствовал чужое тепло сквозь джинсы и окровавленную рубашку и с трудом сдерживался, чтобы не отодвинуться.

Он смотрел на остатки бутерброда в руках Эйвери и понимал, что нужно как можно скорее заговорить.

— Вы здесь живете?

— Нет. А ты здесь?

— Ага. В Шипкотте. Там, — Стивен ткнул в туман. — внизу.

Эйвери равнодушно угукнул и в упор посмотрел на Стивена:

— Говорят, здесь трупы зарыты.

Стивена будто ударило током. Сердцу стало тесно, он ощутил треск и покалывание.

Эйвери ухмыльнулся:

— Все хорошо?

— Ага. Трупы. Жуть.

Стивен снова сосредоточился на помидорном ломтике — не торопясь засунул его в рот, облизал пальцы и стал жевать, не ощущая вкуса. Он ждал, пока сердце перестанет колотиться о грудную клетку, но оно не утихало.

Именно этого он хотел. Именно этого ждал. И даже спрашивать не пришлось. Трупы. Ужас боролся в нем с предвкушением открытия.

— Ну да, — сказал Эйвери. — Один парень убивал детей и здесь закапывал. Я слыхал.

— А, да. Я тоже слыхал. — Угомонится это сердце или нет? Даже Эйвери наверняка слышит его стук.

— Он их душил.

Стивен кивнул, стараясь ничем себя не выдать.

— И насиловал. — Эйвери понизил голос: — Даже мальчиков.