Мы решительно ничего не знаем, как соотносились линии «отца» и «сына» в чешской легенде, хотя «русский принц», как можно судить, сочетал в себе отзвуки слухов и о реальном Петре III, и о «Петре III»-Пугачеве. Но почему в градецком письме самозванец назван «принцем»? В попытке разобраться в этом имеется некоторая, пусть и гипотетическая, возможность обнаружения сопряженности с русскими реалиями. Размышляя о круге информации, которой чешская народная среда к тому времени располагала о подлинном Петре Федоровиче и о Пугачеве, Я. Вавра высказал плодотворное предположение — австрийская и немецкая пресса «писала о двух „принцах“, которых имел при себе Пугачев». Сообщив об этом, чешский исследователь спрашивал: «Что же случилось с сыном Пугачева, с наследником трона, с „русским принцем“?» [237, с. 153]. Едва ли в чешской легенде шла речь обязательно о сыне вождя Крестьянской войны: такая прямолинейность для фольклора не характерна. Все же, поскольку вопрос поставлен, постараемся разобраться в нем. Тем более что нить нашего повествования удивительным образом возвращает нас к «павловской» линии.

Доходившие до Екатерины II слухи о намерении Е. И. Пугачева добиваться престола для Павла неожиданно дополнились информацией, что при нем находился какой-то мальчик, которого он якобы «прочил на место великого князя» [139, № 7, с. 94, 109]. Императрица резонно предположила, что за этим могла скрываться попытка Пугачева выдать этого мальчика за цесаревича. Иначе — прибегнуть к приему двойного самозванства. Вскоре выяснилось, что это был сын повстанческого илецкого атамана Лазаря Портнова, которого пугачевцы за интриги казнили еще в самом начале Крестьянской войны. Звали мальчика Иваном, ему было 12 лет. Кроме него при Е. И. Пугачеве находился его родной сын, 11-летний Трофим. Очевидно, это и были те самые два «принца», о пребывании которых в ставке Пугачева писала зарубежная пресса тех лет. Я. Вавра, указавший на это, задавал вопрос о дальнейшей судьбе Трофима. Сложилась она печально. Согласно судебному определению от 31 декабря 1774 года, его и остальных членов семьи Пугачева, поскольку «все они ни в каких преступлениях не участвовали», было предложено «отдалить без наказания, куда благоволит Правительствующий Сенат» [139, № 9, с. 144]. «Отдалили» их в крепость города Кексгольма (ныне Приозерск), в Круглой башне которой Трофим отбывал пожизненное заключение и умер. Словно в некоем Зазеркалье отразил он драматическую судьбу другого узника — Ивана Антоновича. Оба они, только фактом своего рождения, попали в число смертельных врагов Екатерины. Иван — как законный император, Трофим — как сын человека, принявшего имя другого законного императора, Петра. Со смертью Трофима оборвалась невидимая нить, косвенно связывавшая его с периферийным полем чешской легенды о русском «принце» [22].

…А настоящий Павел, достигший наконец 6 ноября 1796 года российского престола, по-своему ответил на вопрос, незадолго перед тем заданный им Гудовичу. Спустя 13 дней прах убитого 34 года тому назад императора был извлечен из захоронения в Александро-Невской лавре. К вечеру 19 ноября сюда прибыла вся императорская семья, чтобы отдать последние почести усопшему. А 25-го числа того же месяца сын возложил на гроб отца императорскую корону: так был посмертно совершен акт коронования того, кто не успел совершить его при жизни. На этом прощальная церемония не окончилась. Вскоре жители столицы могли наблюдать глубоко поразившее их зрелище. От лавры по Невской першпективе, по направлению к Зимнему дворцу, двигалась траурная процессия — переносили гроб с прахом Петра III. И среди тех, кто по повелению Павла I следовал за гробом, была видна высокая фигура постаревшего за истекшие 34 года Алексея Орлова.

Что ж, память своего отца Павел I защищал так, как мог и умел. И жутковатая мистерия повторного захоронения и коронации Петра III, шокировавшая многих современников и до сих пор приводящая в недоумение историков, составляла часть более широкого плана. Его целью было, пусть с опозданием, морально осудить и переворот 28 июня, и убийство (именно убийство, а не смерть от геморроидальных колик!) императора в Ропше, которую Павел задумал переименовать в Кровавое поле.

В 1764 году Ропшинскую мызу Екатерина II подарила своему фавориту — Г. Г. Орлову. Но подобно тому, как императрица не любила Ораниенбаум, Орлов не жаловал Ропшу. Понять их можно: слишком неприятные воспоминания ассоциировались у них с этими местами. Ропшинский дворец приходил в запустение, а после смерти в 1783 году Григория Орлова оказался в забвении. И тогда, в 1785 году, на Ропшинскую мызу нашелся вдруг покупатель. Им был петербургский банкир армянского происхождения Ованес Лазарян (И. Л. Лазарев, 1735–1801). Но в данном случае банкир являлся подставной фигурой — за ним стоял цесаревич Павел Петрович, желавший в целости сохранить место преступления — Ропшинский дворец. После прихода к власти Павел I щедро отблагодарил Лазарева: уплатил ему за покупку Ропшинской мызы 400 тысяч рублей (взамен 12 тысяч рублей, которые Лазарев заплатил наследникам Орлова), присвоил ему чин действительного статского советника и установил ежегодный пенсион в размере четырех тысяч рублей:

Для Павла Петровича все это означало подведение итогов в расчетах с матерью. И если со стороны его действия выглядели не самым лучшим образом, то ведь и Екатерина II не стеснялась в способах посмертной расправы с немилым ей супругом. И все 34 года ее пребывания на троне тень Петра III в самых невероятных комбинациях и обличьях настойчиво и безжалостно преследовала ее.

Вопреки часто встречающимся представлениям, политическое самозванство отнюдь не было исключительно русским или даже только славянским явлением. В середине XIV века, например, разнесся слух, что бранденбургский маркграф Вальдемар, умерший и похороненный в 1319 году, жив и вернулся из длительного паломничества к святым местам в Палестине. Легенда эта, получив распространение, нашла и своего конкретного носителя. Она была в политических целях использована германским императором и чешским королем Карлом IV, который специально прибыл во Франкфурт-на-Майне, чтобы провозгласить Лжевальдемара законным государем Бранденбурга [194, с. 293].

Хронологический и географический диапазоны самозванства были необычайно широки и зафиксированы не только в Европе, но и в Азии. Так, в Индии наряду с появлением самозваных правителей время от времени объявлялись и религиозные самозванцы, выдававшие себя за тот или иной «оживший» образ многочисленного индуистского пантеона богов.

Другое дело, что в России XVII–XVIII веков самозванство превратилось в заметный фактор политической жизни. Будоража народное сознание, оно заставляло правящих держаться начеку и реагировать на самые фантастические известия. Потому-то за ними бдительно следили русские дипломаты. Так, 6 августа 1768 года посланник в Вене Д. М. Голицын спешно уведомлял самого Н. И. Панина о появлении в швейцарском монастыре Мариен-Айнзидель «сына» Анны Ивановны по имени Кирай Романов. Им оказался заурядный бродяга-авантюрист [1, 1768 г., № 477, л. 4–5 об.]. Но бывали случаи и несравненно более сложные и неприятные.

В 1773 году на политическом горизонте Екатерины II всплыла «княжна Тараканова». Рассказ о ее похождениях, напоминающих одновременно и исторический детектив, и авантюрный роман в духе XVIII века, увел бы нас далеко в сторону. И все же хотя бы кратко сказать о ней необходимо. Ибо эта женщина, чье происхождение и подлинное имя так и остались тайной, в собственных представлениях оказалась странным образом связанной с Елизаветой Петровной, Петром Федоровичем и… Пугачевым!

Около 1772 года в Париже появилась молодая и красивая дама, которую позднее, после ее смерти, назвали «княжной Таракановой» — такого имени сама она не знала, хотя и называла себя по-разному: Франк, Шель, Тремуйль, Али Эмете, княжна Волдомир с Кавказа, госпожа Азова, графиня Пинненберг и т. д. Для нас интересно одно из ее имен — Бетти фон Оберштейн, которое она присвоила себе примерно в 1773 году, добившись сердечного покровительства со стороны графа Ф. Лимбургского, совладельца графства Оберштейн. Примечательно, что он имел какие-то территориальные претензии к шлезвиг-гольштейнскому наследству, тому самому, которое некогда принадлежало Петру Федоровичу и от которого за год перед тем окончательно отказался под давлением своей матери цесаревич Павел Петрович [120, с. 68].