Она была использована и в другом, одновременно появившемся манифесте — о предстоящей коронации. Екатерина учла тактический просчет своего предшественника, медлившего с этим, и торопилась возложить на себя царскую корону. В коронационном манифесте религиозное мифотворчество достигло апогея: речь шла уже не о том, почему Екатерина взошла на престол, а о том, что она вынуждена была так поступить по велению Бога и под угрозой ответственности в будущем «пред страшным его судом», поскольку-де того «самая должность в рассуждении Бога, его церкви и веры святой требовала». А посему ее действия благословил «он, всевышний Бог, который владеет царством и, кому хочет, дает его». Это уже не просто кощунство, но и злая пародия на закон Петра I от 5 февраля 1722 года о престолонаследии (согласно которому правящий монарх может назначать преемника по своему усмотрению). По смыслу же манифеста 7 июля российский престол Екатерине II вручил сам Всевышний! Так своеобразно подтвердила она волю Всевышнего, на которую ханжески ссылалась в конце 1761 года М. И. Дашкову.

В совокупности екатерининские манифесты конца июня — начала июля 1762 года содержали ядро официальной версии о Петре III, с некоторыми изменениями и дополнениями прочно вошедшей в обиход. Вот два примера, подтверждающие сказанное.

1. «Царь Петр дал обещание иметь союз с Австрийским домом, но отказался от обещания, примкнул к прусскому королю Фридриху; хотя при короновании он и признал русскую греческую веру, но потом заявил, что он кальвинист, и все войско одел и муштровал на прусский манер. Он бесчестил греческую веру, сильно притеснял священников, за что 9 июля был свергнут с трона [20]. Его содержат в заключении в каком-то замке… Затем русские провозгласили его жену Екатерину царицей до совершеннолетия сына, которому 10 лет. Царь Петр, как говорят, очень был склонен к пьянству» [223, с. 83].

2. «Этот монарх еще до воцарения успел прославиться своими шутовскими выходками, грубыми попойками, полной неспособностью заниматься государственными делами и, что было особенно оскорбительно для подданных, пренебрежением ко всему русскому. Император приказал переодеть гвардию в новую форму по образцу прусской, а православным священникам велел сбрить бороды и носить платье наподобие протестантских пасторов. Будущее этого царствования было предопределено. Спустя пять месяцев после воцарения Петра III против него был составлен заговор» [62, с. 107].

Если отвлечься от нескольких фактических неточностей (в 1762 году Павлу было не 10, а 8 лет; Петр кальвинистом не был, он не успел короноваться и был убит; Екатерина стала не регентшей, а правящей императрицей), то больших расхождений между этими двумя характеристиками нет. Впрочем, одно все же имеется. Дело в том, что первая заимствована из рукописной хроники скромного католического священника Иржи Вацлава Пароубека из чешского местечка Либезницы. Она относится к 1762 году. Вторая принадлежит нашему современнику А. Гаврюшкину и опубликована в 1988 году. Рискуя повториться, не будем останавливаться на демонстрации несоответствия фактам большей части приведенных характеристик — внимательный читатель легко сможет сделать это сам. Хочется лишь подчеркнуть, что в основе обоих суждений — XVIII и XX веков — общий источник — екатерининское мифотворчество. Все же запись Пароубека представляет некую ценность: она позволяет судить об объеме информации, которой по части событий 1762 года располагали любознательные люди из средних слоев зарубежного общества тех лет. Лишенная этой ценности вторая характеристика любопытна как свод легковерных домыслов, до сих пор принимаемых немалым числом читателей за правду русской истории.

В защиту наших предков укажем, что они были не столь доверчивыми. Риторика риторикой, но для многих людей того времени не являлось тайной, кем был в действительности тот «божественный промысел», которым Екатерина II оказалась возведенной на престол. Вот, скажем, воспоминания очевидицы тех дней, фрейлины Н. К. Загряжской, дочери К. Г. Разумовского, записанные с ее слов в 1830-х годах А. С. Пушкиным, что, конечно, само по себе достаточно важно. В этой записи мы читаем: «При Елисавете было всего три фрейлины. При восшествии Екатерины сделали новых шесть — и вот по какому случаю. Она, не зная, как благодарить шестерых заговорщиков, возведших ее на престол, заказала шесть вензелей с тем, чтобы повесить их на шею шестерых избранных. Но Никита Панин отсоветовал ей сие, говоря: „Это будет вывеска“. Императрица отменила свое намерение и отдала вензеля фрейлинам» [157, т. 12, с. 202].

А что же тем временем происходило с Петром III? Где, как, а особенно когда закончил он свой земной путь?

В Петергоф из Ораниенбаума вместе с Петром Федоровичем привезли «Романовну» и Гудовича. При выходе их из кареты разыгрывались безобразные сцены. Об одной из них сообщал Рюльер, пользовавшийся рассказами очевидцев. С Елизаветы Воронцовой толпа солдат сорвала все украшения, а Гудовича и вовсе матерно ругала — на это он «отвечал им с гордостью и укорял их в преступлении». Видя все это, Петр III не выдержал и, как выразился Рюльер, «вошел один в жару бешенства». В ответ на это издевавшиеся солдаты приказали ему раздеться. «И так как ни один из мятежников не прикасался к нему рукою, то он сорвал с себя ленту, шпагу и платье, говоря: „Теперь я весь в ваших руках“. Несколько минут сидел он в рубашке, босиком на посмеяние солдат» [144, с. 59]. Сцена и в самом деле безобразная. Но стоит ли удивляться? Ведь буйствовали рабы, для которых только что свергнутый император был олицетворением ярма, а нового ярма они еще не успели в дни эйфории «свободы» ощутить.

Ближе к вечеру от Петергофского дворца отправилась большая четырехместная карета, запряженная несколькими лошадьми. Ее окошки были плотно зашторены, на запятках, козлах и подножках стояли вооруженные гренадеры. За каретой скакал конный конвой. Возглавлял кортеж А. Г. Орлов, с ним были четыре офицера (кажется, в их числе Ф. С. Барятинский). Они везли в Ропшу Петра III. Вместе с ним оставили только камер-лакея Маслова. С Елизаветой Романовной и Гудовичем его разлучили навсегда.

Екатерина в письме Понятовскому 2 августа того же года выдвинула еще одну версию о том, как поступит с поверженным супругом. В Ропше, писала она, Петр пробудет недолго. Лишь на время, «пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге и пока не успели расставить лошадей для него на подставу». Какое проявление заботы! Но версия эта была столь же лжива, как и заверения о подготовке судна для отплытия Петра Федоровича в Киль. Заговорщики и Екатерина лучше других понимали, что обратной дороги содеянному нет. Живой Петр, будь он вдали, в Киле, а тем более вблизи, в Шлиссельбурге, был для них одинаково опасен. Он оказался лишним, и отныне уделом его могло быть только одно — смерть.

В единственном Екатерина была права, сообщая о благостных планах Понятовскому: и в самом деле «местечко, называемое Ропша, очень уединенное и очень приятное». Об этом она знала наверняка, поскольку за несколько лет до описываемых событий Елизавета Петровна подарила это местечко племяннику, куда и он, и Екатерина иногда наезжали. Дворцовые затеи начались в Ропше со времен Петра I, обнаружившего здесь источник минеральных вод, к лечебным свойствам которых он относился с огромным вниманием и уважением. В самом начале 1710-х годов на Княжьей Горке была возведена усадьба Петра I, которую он в 1714 году пожаловал дипломату Г. И. Головкину. А рядом находилась усадьба князя-кесаря Ф. Ю. Ромодановского, главы страшного «пытошного» приказа. Женившись на его внучке, Головкин-младший в 1722 году объединил обе усадьбы. Но ненадолго: как противник Елизаветы Петровны, после ее вступления на трон Головкин был арестован и сослан в Сибирь, а его имущество перешло в императорскую собственность. Но, в отличие от отца, ценившего здесь прежде всего возможность водолечения, Елизавета превратила Ропшу в место охотничьих забав. Прежний каменный дом Головкиных стал перестраиваться под руководством все того же Растрелли.