В декабре 1610 года фортуна еще раз сделала крутой поворот в судьбе Марины Мнишек. Оставшейся одной, ей в пору было бы отчаиваться, если бы не ожидание ребенка, появления которого на свет вместе с нею ждали и те, кто претендовал на наследство самозванца. Если бы родилась «царевна», то калужане, по всей вероятности, действительно остались бы верны сыну короля Сигизмунда III. Но уже в середине января 1611 года на свет появился «царевич», которого нарекли грозным именем Иван. И погоня за московским царством возобновилась с новой силой, на этот раз окончательно и бесповоротно увлекая Марину Мнишек в темные провалы вечности.

Подводя итог Смуте, келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын написал в своем знаменитом «Сказании»: «Царем же играху, яко детищем…» [415]О сыне Марины Мнишек и Тушинского вора – «царевиче» Иване Дмитриевиче – можно сказать, перефразируя эти слова: «Детищем же играху, яко царем…»

«Царевич» Иван Дмитриевич был крещен по православному обряду, что сразу же сняло условие, бывшее камнем преткновения в деле с присягой королевичу Владиславу. Но в династических делах сын даже очень отвечает за отца. На ребенка, не прожившего на свете и четырех лет, перешло отцовское прозвище. Для большинства тех, кто давно уже не поддерживал самозванцев, Марина Мнишек родила «Воренка».

Иначе думали только в Калуге, где разворачивались церемонии представления нового наследника престола. Марина Мнишек, попавшая сразу после гибели «царя Дмитрия» под охрану донцов, стала вместе со своим сыном их знаменем и надеждой на продолжение самостоятельного участия в государственных делах. Отныне имена казачьего предводителя Ивана Мартыновича Заруцкого и Марины Мнишек будут неразрывно связаны друг с другом.

В условиях Смуты лидерами не становятся просто так, но лишь пройдя жестокий отбор. Другое дело, что у предводителей могло быть как положительное, так и отрицательное обаяние. Автор «Пискаревского летописца» так рассказывал об Иване Заруцком, которого считал преступником: «Ивашко Заруцкой от простых людей родился на Москве от выежжего литвина худого. И много времени был в воровстве у литвы и у русских воров…» [416]Более благоприятный отзыв о Заруцком дал ротмистр Николай Мархоцкий: «Родом из Тарнополя, Заруцкий, будучи ребенком, был взят в орду. Там он и научился хорошо понимать татарский язык, а когда подрос, ушел к донским казакам и прятался у них много лет. С Дона, будучи среди казаков уже головой и человеком значительным, он вышел на службу к Дмитрию. К нам он был весьма склонен, пока под Смоленском его так жестоко не оттолкнули. Был он храбрым мужем, наружности красивой и статной» [417]. Говоря об отношении Ивана Заруцкого к полякам, Николай Мархоцкий вспоминает здесь о времени после распада Тушинского лагеря, когда Заруцкий ездил в королевские обозы под Смоленск и даже был представлен королю Сигизмунду III.

Станислав Жолкевский тоже вспоминал о происхождении Заруцкого из Тарнополя и о его пребывании у татар. «В стане Тушинском, – писал гетман, – достаточно приметна была неусыпность его, ибо, при всегдашней нетрезвости князя Рожинского, он заведывал караулами, подкреплениями и собиранием известий». По сведениям гетмана, предводителя казаков удручало то, что во всем выказывается первенство не ему, бывшему с Жолкевским в Клушинском сражении, а молодому и более знатному Ивану Михайловичу Салтыкову [418]. Однажды изменив королю и уехав 7 августа 1610 года в Калугу, Иван Заруцкий уже ни на что не мог претендовать в Москве, где распоряжались королевские представители.

В Калуге в течение всего 1610 года шел процесс «русификации» власти, связанный с отторжением самозваного «царя» от польских наемников и их гетманов. Поэтому боярин Иван Заруцкий со своим изменившимся мнением о короле и поляках должен был прийтись ко двору.

Присяга «царевичу» Ивану Дмитриевичу, в православии которого не могло быть никакого сомнения, доводила эволюцию бывших русских тушинцев до логического конца. Но не менее важно, что эволюция совершалась и с Мариной Мнишек, позволившей крестить своего первенца не по католическому обряду. Вероятно, это было решено заранее, а не только после смерти «царя Дмитрия». В «Дневнике Яна Сапеги» отмечено известие о приезде от «царицы» из Калуги 18 (28) ноября ксендза Антония Любельчика, одного из львовских бернардинцев, и коморника Заклики [419]. Что заставило Марину Мнишек расстаться с католическим священником в такой ответственный в ее жизни момент? Боязнь за жизнь ксендза Антония? Или, может быть, разрыв с ним из-за споров о крещении будущего младенца? Автор «Нового летописца» завершил рассказ об убийстве Вора в Калуге тем, что «Сердомирсково дочь Маринка, которая была у Вора, родила сына Ивашка. Колужские ж люди все тому обрадовашесь, и называху ево царевичем, и крестиша ево честно» [420].

Биограф Марины Мнишек профессор Александр Гиршберг не удержался от того, чтобы не поспорить с теми, кто продолжал считать русскую «царицу» верной католичкой. Один из аргументов, помещенный, правда, в примечания к его книге и потому оставшийся неизвестным русскому читателю, знакомому с сокращенным переводом, как раз и был связан с тем, что «царица» сама отдала калужанам своего сына, чтобы те крестили его по своей вере [421].

В отчаянной «свечной» записке, отправленной 30 декабря 1610 года гетману Яну Сапеге, Марина Мнишек писала, что ей «осталось жить всего две недели». Скорее всего, в этот момент она думала о том, что ее убьют сразу же после того, как появится на свет ее ребенок. По существовавшим тогда представлениям (о законах говорить не приходится), беременным преступницам, приговоренным к казни, разрешали родить ребенка, после чего мать сразу же казнили. Ожидала этой участи для себя и Марина. Но, возможно, все это было лишь следствием испуга и неопределенности, наступивших после смерти ее супруга.

Калужане, отказав гетману Сапеге, сделали свой выбор в пользу соединения с Москвой, присягнувшей королевичу. Из столицы приводить калужан к присяге был прислан один из знатных людей и последовательных сторонников польского короля боярин князь Юрий Никитич Трубецкой. Боярин самозванца Иван Заруцкий со своими донцами недаром хотел бежать из города в этот момент. Присяга королевичу Владиславу не сулила ему ничего хорошего. Поэтому, когда князь Юрий Никитич Трубецкой приехал выполнять свою миссию, калужский «мир» и бывшие сторонники «царя Дмитрия» раскололись. «Ко кресту приводим генваря с 3 числа», – писал в своей отписке боярин князь Юрий Никитич Трубецкой гетману Яну Сапеге в ответ на его запрос, для чего он пришел в Калугу с русскими людьми [422]. Гетману стало известно о присяге королевичу в Калуге 5(15) января. На следующий день, как записано в его «Дневнике», он получил лист калужского воеводы [423].

Появление на свет «царевича» Ивана Дмитриевича в середине января 1611 года подсказало Марине выход, а может быть, и вообще спасло ее. В Калуге наступило двоевластие. Во всяком случае, присяга королевичу затягивалась, чего не мог скрыть в своей отписке и боярин князь Юрий Никитич Трубецкой, писавший о крестном целовании не как о свершившемся, но как о продолжающемся деле, используя глагол настоящего времени – «крест целуют». На калужан оказывало давление присутствие рядом сапежинского войска, что создавало немало недоразумений между новым калужским воеводой боярином князем Юрием Никитичем Трубецким и гетманом Яном Сапегой. Калужане боялись, что сапежинцы захотят взять свои «заслуги» на их городе. Но гетман Сапега разубеждал их: «Мы люди волные, королю и королевичу не служим, стоим при своих заслугах, а на вас ни которого лиха не мыслим и заслуг своих на вас не просим, а кто будет на Московском государстве царем, тот нам и заслуги наши заплатит» [424].