Но еще в большей степени на ход событий повлияло начавшееся по инициативе патриарха Гермогена и думного дворянина Прокофия Петровича Ляпунова движение против короля Сигизмунда III и польско-литовских людей, сидевших в столице. В Москве уже знали, что король не собирался выполнять условий, на которых присягнул гетман Станислав Жолкевский, а хотел сам сесть на царский престол [425]. Последние сомнения развеяла судьба послов под Смоленском, которые по сути превратились в пленников. Король возобновил штурм крепости. Боярская дума была подчинена главе гарнизона польско-литовских войск в Москве Александру Госевскому (тому самому бывшему послу, который сначала приезжал на свадьбу царя Дмитрия Ивановича и Марины Мнишек, а потом договаривался об отпуске домой сандомирского воеводы и его семьи). В Думе распоряжались те временщики из русских людей во главе с изменником «Михалкой» Салтыковым (боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым-Морозовым) и «торговым человеком» Федором Андроновым, которые успели вовремя «добить челом» на верность королю Сигизмунду III.

Хотя имена этих людей и остались в исторической памяти в одном позорном ряду изменников Московского государства, общего между потомком боярского рода и сыном торговца лаптями в Погорелом городище было только то, что они оба видели единственным возможным арбитром во всех делах короля и его сенаторов, в частности литовского канцлера Льва Сапегу, к которому обращались с письмами. Боярин Михаил Салтыков еще пытался соблюсти некую преемственность в деятельности Боярской думы, советуясь с ее главой, боярином князем Федором Ивановичем Мстиславским. Правда, посредничество свое в контактах с королем Сигизмундом III он оценил высоко, захватив вместе с сыном «царскую» по своим богатствам волость Вагу, до этого находившуюся и за Борисом Годуновым, и за князем Михаилом Скопиным-Шуйским. Таким образом были обозначены претензии Салтыковых на первенство в боярской среде, что сразу вызвало недовольство ими и отторжение от них других бояр. Успокаивая литовского канцлера Льва Сапегу, Михаил Салтыков достаточно цинично писал про возникшую по этому поводу «великую смуту и кручину»: «На Москве и не за то смута не будет».

«Торговый человек» Федор Андронов был еще более ненавистен москвичам тем, что, приехав от короля Сигизмунда III из-под Смоленска, просто-напросто захватил казну, прикрываясь данными ему поручениями. Относительно неплохо владевший польской речью (вероятно, из-за своих старых торговых контактов), он сполна использовал это преимущество и стал основным королевским советником в делах по управлению столицей. Федор (или Федька, как его чаще называли, подчеркивая подлое происхождение) Андронов вольно распоряжался получаемыми доходами. Боярин Михаил Салтыков обвинял его в присвоении сибирской пушной казны – одного из основных источников пополнения казны. Кстати, казначей Андронов враждовал и лично с Иваном Заруцким и даже просил отдать ему земли в Зубцовском уезде, переданные ранее казачьему атаману [426].

Новая власть, стремившаяся управлять страной из-под Смоленска, плохо ориентировалась в московских порядках и стала раздавать «чины» не по породе людей. Особенно возмутил Боярскую думу случай с пожалованием королем в окольничие рязанского дворянина Ивана Ржевского. Николай Мархоцкий, присутствовавший на совете главы московского гарнизона Александра Госевского с Боярской думой, описал появление там новоиспеченного «окольничего» с королевским листом. От всей Думы решился выступить боярин Андрей Васильевич Голицын: «Господа поляки, кривду великую мы от вас терпим. Признали мы королевича государем, а вы его нам не даете и пишете к нам грамоты не его именем, а именем короля, раздавая дани и чины, что и теперь видеть можете. Люди низкого звания с нами, большими, поднимаются будто ровня. Или впредь так не делайте, или нас от крестного целованья освободите, и мы сами о себе помыслим» [427].

Подобные несправедливости, а также бесчинства поляков объединили как тех, кто когда-то был лоялен царю Василию Шуйскому, а потом свел его с трона, так и тех, кто воевал с ним на стороне «царя Дмитрия», не исключая обманутых сторонников призвания королевича Владислава. Даже гетман Сапега, которого уже 14 января 1611 года глава московской Боярской думы князь Федор Иванович Мстиславский известил о выступлении Прокофия Ляпунова, был готов, вопреки просьбам бояр и Александра Госевского, поддержать рязанского воеводу.

Путь к объединению всех антипольских сил открылся после смерти в Калуге «царя Дмитрия». Надо оценить тот внутренний поворот, который приходилось делать служилым людям. Бывшие «тушинцы» должны были теперь сражаться в одних полках со сторонниками свергнутого царя Василия Шуйского, забыв прежние политические счеты.

Но для превращения общего настроения протеста против польско-литовских сил в Московском государстве в народное движение требовались сильная идея и умелые вожди. Главной идеей, способной воодушевить массы, оставалась защита православной веры, и вполне естественно, что духовным вдохновителем так называемого Первого ополчения стал патриарх Гермоген [428]. Условием же защиты православной веры оказывалось теперь избрание следующим царем непременно кого-либо «из своих прироженных бояр, кого всесилный предержитель Бог изволит и Пречистая Богородица». Так писал патриарх Гермоген. О его письмах в Великий Новгород, Псков, Казань, Нижний Новгород, Вологду, Ярославль, в северские города и в Рязань с призывом «съезжатися к Москве ратным воинским людем и стояти и промышляти единомышленно на литовских людей» упоминал в марте 1611 года игумен Соловецкого монастыря Антоний в листе, отправленном к шведскому королю Карлу IX. По словам игумена Антония, собравшиеся в поход на Москву люди «иных земель иноверцов никого не хотят» [429]. И позднее Авраамий Палицын назвал поднявшееся движение «соединением православных христиан», а князь Семен Шаховской писал, что «воинстии люди… придоша на неправедных римлян», то есть католиков [430].

Во главе движения встал думный дворянин и рязанский воевода Прокофий Петрович Ляпунов. Он оставил яркий след в истории Смуты, успев пройти путь от противника царя Василия Шуйского до его последовательного сторонника. Потом Ляпунов «здоровствовал» на царство князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, а после внезапной гибели молодого боярина и воеводы пытался организовать общее выступление врагов царя Василия Шуйского. Прокофий Ляпунов часто действовал под влиянием порыва, был искренен в проявлении своих симпатий и антипатий, что нередко приводило его к крайним решениям. Так, он не только присягнул королевичу Владиславу, но буквально завалил Москву рязанским хлебом, что должно было упрочить экономическое положение нового правительства. Ляпунов привел к повиновению королевичу Владиславу не только Переславль-Рязанский, но и другие рязанские города, в частности Пронск, державшийся стороны «царя Дмитрия» [431]. Тем сильнее было его отторжение от идеи призвания иноземного королевича, когда выяснилось, что московский гарнизон занят собственным обогащением и грабежами, а не успокоением государства. Главное же, оказалось, что вместо перешедшего в православие королевича (как думали, когда присягали Владиславу) в Московском государстве намеревается воцариться государь-католик Сигизмунд III. С гибелью калужского Вора наступил звездный час рязанского воеводы, увидевшего новую возможность объединения земских сил – но теперь уже не против слабого царя, каким был Шуйский, и не вокруг самозваного царя, каким был Дмитрий, но для защиты православия и избрания своего царя из «прироженных бояр».