К тому времени послы Речи Посполитой уже приехали в Москву и были приняты царем Василием Шуйским. Оставим на время ярославских поселенцев и вернемся в столицу, чтобы посмотреть, как разворачивались дипломатические прения о судьбе Мнишков и их родственников.

О «царице» Марине Мнишек на родине конечно же не забыли. Судьба оставшихся в Московском государстве представителей семейств Мнишков, Тарлов, Вишневецких, Стадницких и других не могла не волновать их родственников и друзей. Те же в Речи Посполитой, кому все равно было, какой повод использовать для проявления своей вольности и осуществления конквистадорских планов, стали попросту спекулировать на произошедшем в Москве. Тем более что достоверной информации долго не было и в Польше не знали, живы или нет те, кто отправился на свадьбу бывшего московского царя и польской шляхтенки.

Глядя на события исключительно с «московской» точки зрения, невозможно понять драму семейства Мнишков. Если в Русском государстве их обвиняли во всех мыслимых и немыслимых грехах, то в Речи Посполитой существовала разноголосица мнений. Оказавшаяся самой верной «линия Замойского», предупреждавшего короля и сейм об авантюрном характере дела самозваного царевича Дмитрия, необъяснимо продолжала терять сторонников. Впрочем, правдивому и осторожному политику всегда сложнее, чем оппоненту, не брезгующему никакими аргументами, даже ложью. Короля Сигизмунда III буквально атаковали запросами о судьбе пострадавших, заведомо обвиняя его в попустительстве зарвавшейся «москве». Все это спровоцировало острейший внутриполитический кризис и небольшую гражданскую войну в Речи Посполитой. Краковский воевода Николай Зебжидовский поднял «рокош» (мятеж) против короля. В свою очередь, военные действия против восставшей шляхты начал гетман Станислав Жолкевский.

Хотя «московская карта» и не была главной для рокошан – сторонников шляхетских вольностей, она тем не менее присутствовала в их колоде. После того как рокошанам стал известен текст поданного в королевскую канцелярию отчета польских послов Николая Олесницкого и Александра Госевского об их поездке на свадьбу Марины Мнишек и убийстве «царя Дмитрия», они преисполнились желанием отомстить за смерть соотечественников и включили в артикулы генерального коло (собрания) пункт об одобренном Сигизмундом III, вопреки мнению сената, наборе войска для похода в Москву. (Рокошане признали как раз то, что будут постоянно опровергать королевские дипломаты.) Теперь шляхетская оппозиция требовала от короля, чтобы он сделал все возможное для освобождения задержанных в Москве людей [162]. Но прежде чем решать их судьбу, король Сигизмунд III должен был задуматься о судьбе своего трона.

В свою очередь, московское правительство царя Василия Шуйского понимало, насколько невыгодна была бы для него гибель семейства Мнишков в России. Поэтому уже в день майского погрома 1606 года были приняты меры к их охране. Логичным продолжением осторожного отношения к «царице» стала отправка в Речь Посполитую посланников князя Григория Константиновича Волконского и дьяка Андрея Иванова уже 29 мая 1606 года, то есть за несколько дней до официальной церемонии венчания на царство царя Василия Ивановича, состоявшейся 1 июня 1606 года. В грамоте об отправке посольства говорилось: «…а Сендомирского воеводу з дочерью и со всеми его приятели, которые были приехали к розстриге на свадьбу, и тех панов, которые приехали с розстригою, лутчих людей приговорил государь розослати по городом, а желнырей и худых людей хлопцов велел государь перебрав отпустите в Литву. А приказал государь о воеводе Сендомирском с товарыщи боярину князю Ивану Васильевичу Голицыну» [163].

На этом документе стоит задержаться, поскольку он показывает, как именно Боярская дума намеревалась решить судьбу пленных поляков и литовцев сразу же после смены власти в Москве в мае 1606 года. Главными пленниками, что естественно, считали «Сендомирского воеводу с дочерью», но при этом в дипломатических документах царский титул Марины Мнишек не упоминался. Из затруднения вышли легко, так как всюду говорилось не о бывшем «царе» или «императоре» Дмитрии Ивановиче, а о «розстриге» Гришке Отрепьеве, «злом и проклятом волхве», «богоотступнике» и «смердящем псе». Повторялось в документе и «стандартное» обвинение самозванца в отношении его свадьбы с Мариной Мнишек: «…и взем за ся проклятый у поляка у воеводы Сендомирского дщерь римские ереси и, не крестив, повеле венчати ю царским венцем в соборной и апостольстей церкви, и освященным миром некрещенную помазати повеле». Используя небесспорный даже для современников тезис о признании католиков еретиками и, следовательно, требуя нового крещения для Марины Мнишек, составители грамоты еще раз отказывались признать ее венчание на царство.

8 июня 1606 года посланники князь Григорий Константинович Волконский и дьяк Андрей Иванов получили, по посольскому обычаю, наказ, в котором было расписано, что они должны говорить на аудиенции у короля Сигизмунда III и как отвечать на возможные вопросы. В своих заготовленных речах посланники в основном обвиняли короля в поддержке самозванца и попустительстве действиям сандомирского воеводы. О Марине опять было сказано вскользь, с умолчанием обряда царского венчания, в ряду обвинений «розстриге» Гришке Отрепьеву: «И прелестью бесовскою и злыми мечтами своими тот богоотступник и царского венца коснуся, и понял был за себя ис Польского королевства, по вашему же королевскому веленью и панов-рад, воеводы Сендомирского дочь». Акценты здесь расставлены так, чтобы подчеркнуть участие короля и его знатных советников в деле Марины Мнишек. О послах Николае Олесницком и Александре Госевском, приезжавших на коронацию московской царицы, говорилось явно пренебрежительно: «Сказалися послы на веселье».

Русским послам предписывалось вести себя на переговорах наступательно: «И выговаривати им и встречати их по сему государеву наказу подлинно и смотря по тамошнему делу и по их словам, как их Бог вразумит». Но были в позиции посланников царя Василия Шуйского и уязвимые места, которые не могли обойти дьяки Посольского приказа, обдумывая вероятный ход посольства. Главным образом это касалось судьбы задержанных послов Речи Посполитой, приезжавших на свадьбу царя Дмитрия Ивановича, и, естественно, тех поляков и литовцев, кто пострадал во время майского переворота. Позиция царя Василия Шуйского была сформулирована ясно: «И так на государские радости не приезжают». В помощь посланникам в грамоту вписали некоторые польские слова. Кроме «звыклых обычаев» (получилось неуклюже: обычные обычаи), предвидели еще спор о «глентовных листах» (от польского слова glejt – охранная грамота). Всю вину опять списывали на «того баламута», то есть на бывшего царя Дмитрия Ивановича: «А листы глентовные посылал вор розстрига, а писаны по латыне, писали у него ваши же поляки; и государственные печати все побрав тот вор ис приказу, где они бывают, к себе, и писал, и печатал, и делал все с поляки, как хотел. А сенатари нихто ни один того не ведал, и в Посольском приказе ничего того не объявилося».

Тесное общение с польской знатью в царствование самозванца не прошло бесследно ни для членов Боярской думы, ни для приказных, легко называвших теперь русских бояр «радой» и «сенаторами». Научились в Московском государстве и определять значение тех или иных людей в Речи Посполитой. Так о сандомирском воеводе Юрии Мнишке, когда нужно было подчеркнуть, что он поддерживал самозванца с ведома короля Сигизмунда III, говорилось: «Ино во всех государствах то ведетца: николи рада без государского ведома ничего не делает. А Сендомирской воевода Юрьи Мнишек в коруне Польской пан-рада большой, опричь духовного чину четвертой человек, а шел с тем вором сам; и тому как сстатись было без королевского и безо всей рады ведома». Московские власти использовали участие воеводы Юрия Мнишка в деле самозванца как предлог, чтобы начать обсуждение судьбы задержанных в Москве Мнишков, Вишневецких, Тарлов и Стадницких. В наказе намекали и на возможные материальные претензии к Марине Мнишек: «И тот вор к нему, воеводе Сендомирского, и к дочери его с Москвы с своими советники и с поляки многую неизчетную казну в Польшу послал, и многие царские сокровища прежних великих государей наших, росийских царей, истерял и отослал; чего был вор и видети их недостоен, и во многих великих государствах таких дорогих узорочей не было, что было в Московском государстве, болши 500 000 рублев поотослал всяких узорочей».