Среди уходивших из Тушина был назначенный со своей ротой в переднюю стражу Николай Мархоцкий. Он вспоминал: «Мы из-за своих разногласий также двинулись без всякого шума к Волоку, взяв с собой арматы (пушки. – В. К.), которые были многочисленны и ценны. Отстроенный, словно город, обоз мы подожгли» [342]. В Иосифо-Волоколамский монастырь тушинцы пришли 8 (18) марта.
«Царица» Марина Мнишек со своей небольшой свитой также побывала в Иосифо-Волоколамском монастыре, разминувшись с тушинским войском дней на десять. Здесь ее ждала встреча с братом Станиславом Мнишком, покинувшим Тушино вслед за нею. Станислав Мнишек и оставшиеся женщины из «царицыной» свиты направлялись к королю Сигизмунду III под Смоленск. Брат вновь стал уговаривать сестру изменить свое намерение и вернуться под покровительство короля, но Марина уже сделала свой выбор и не скрывала его. Еще прежде чем саноцкий староста доехал до Смоленска, там 6 (16) марта знали, что Марина Мнишек прибыла в сопровождении сапежинцев в Иосифо-Волоколамский монастырь, «где она, взяв старую свою женщину, отправилась прямо в Калугу, к тому обманщику, с которым она тайно побраталась» [343]. Следовательно, в Иосифо-Волоколамском монастыре Марина Мнишек оказалась около 27 февраля (9 марта), а покинула его не позднее 4 (14) марта.
«Старая женщина», согласившаяся разделить с Мариной Мнишек выбранную ею судьбу, – не кто иная, как ее добрая «панья Казановская», когда-то спасшая ей жизнь во время московского погрома в день гибели «царя Дмитрия Ивановича». Приехав в Калугу, Марине пришлось заново собирать свою женскую свиту. По свидетельству Конрада Буссова, она вышла из положения, взяв к себе дочерей служилых иноземцев.
Конрад Буссов, живший в Калуге, вполне достоверно описал приезд туда переодетой в мужское платье «царицы»: «В Калуге перед воротами она сказала страже, что она доверенный коморник Димитрия со спешным и очень важным к нему донесением, о котором никто, кроме него самого, не должен знать. Царь сразу сообразил, в чем дело, приказал казакам хорошенько охранять ворота, а коморника впустить. Тот сейчас же поехал к кремлю, к царскому крыльцу, спрыгнул там с коня, предстал пред очи своего государя и тем доставил ему большую радость. А так как привезенная царицей из Польши женская свита уехала… назад в Польшу, то она взяла себе новую свиту из немецких девушек, родители которых жили в этих местах. Гофмейстериной над ними назначила тоже немку и все время очень благожелательно и благосклонно относилась к немцам» [344].
Стоит обратить внимание на странное слово «побраталась», которое употребили секретари, ведшие дневник королевского похода под Смоленск: «царица», по их словам, «тайно побраталась» с калужским «обманщиком» (именно так в подлиннике: «pobratala ») .Переводчик дневника привел рядом со словом «побраталась» еще один вариант в скобках – «обвенчалась». Но об этом ли шла речь? Саноцкий староста Станислав Мнишек, добравшийся до королевского обоза 10 (20) марта, сообщал, что «только в Осипове (Иосифо-Волоколамском монастыре. – В. К. )узнал от своей сестры, когда она выезжала в Калугу, что «она повенчалась с тем франтом, который присвоил себе имя Димитрия» [345]. При передаче его слов королевские секретари использовали слово slub– «венчание», то же самое, которым была обозначена свадьба Марины Мнишек с царем Дмитрием Ивановичем через уполномоченного посла Афанасия Власьева в Кракове в ноябре 1605 года.
Но почему Марина Мнишек доверила свою тайну брату только теперь, когда их пути решительно расходились? Не для того ли, чтобы подтвердить правоту своего решения об уходе в Калугу, а не к королю? Еще более странно, что живший рядом с сестрой в Тушине Станислав Мнишек, как и все «рыцарство», ничего не знал о их венчании. Что могла называть Марина Мнишек словом «братание» в своих отношениях с «царем Дмитрием»? Может быть, определенные условия ее пребывания в Тушинском лагере, обсуждавшиеся перед тем, как она согласилась приехать в обозы «царя Дмитрия»? Или те условия, на которых она согласилась приехать в Калугу?
А вот другое свидетельство современника. 20 (30) марта 1610 года в лагерь под Смоленск в составе посольства от бывшего тушинского войска прибыл полковник Александр Зборовский. Когда-то именно он со своим отрядом перехватил Марину Мнишек и привез ее «царю Дмитрию». Теперь же в разговоре с находившимся под Смоленском Александром Чилли этот «благородный человек» присягал на том, что выбрал «другой путь» из-за того, что не хотел участвовать в фарсе «свадьбы» ( matrimonio )дочери сандомирского воеводы с Дмитрием! [346]
Стоит задуматься еще над одним сообщением, внесенным в дневник королевского похода 16 (26) апреля 1610 года: «Получено известие, что тот Димитрий вторично и открыто венчался в Калуге с царицей» [347]. Совершенно не обязательная развязка для тех, кто убежден в отсутствии принципов у «царицы», и вполне логичная, если принять во внимание мотивы легитимности ее положения в Калуге. Думается, что, вопреки всем подозрениям современников, Марина Мнишек оставалась настоящей католичкой, заботилась о спасении души и не относилась легко к таинству брака. Наоборот, все, что известно в связи с ее царскими браками, показывает особую щепетильность Марины Мнишек, обязательно добивавшейся подтверждения любых тайных договоренностей публичными церемониями. Сначала – вторая присяга, теперь – второе венчание!
Увлеченная собственной ролью в новом окружении в Калуге, Марина не заметила, как окончательно разрушила миф о тождестве «царика» с «царем Дмитрием». Действительно, публичная церемония венчания означала открытый отказ от признания самозванца тем же самым Дмитрием! Но с другой стороны, оба они демонстрировали, что не отягощены грехами прошлого. Венчание в православном храме должно было убедить сомневающихся русских сторонников самозванца, помнивших обвинения Марины Мнишек в «люторстве» и «еретичестве». Теперь перед ними была настоящая «царица», следующая обрядам Русской церкви.
Начиная с марта-апреля 1610 года, когда перестал существовать Тушинский лагерь, расстановка сил в Русском государстве кардинально изменилась. Слаженный отход бывших тушинцев к Иосифо-Волоколамскому монастырю не отменил раскола. Более того, уже на марше, несмотря на прежние договоренности, «воинство» стали покидать целые роты. В Волоке же и предстояло решать, куда идти дальше – в Калугу, под Смоленск или, может быть, домой в Речь Посполитую. Этим обстоятельством еще раз воспользовался «царь Дмитрий», обратившийся с грамотой к бывшим тушинцам, а также пятигорским ротам (отрядам литовской шляхты в панцирных доспехах) под командой Хруслинского и Яниковского, обосновавшимся в Прудках. «Царик» снова звал их в поход, ссылаясь на договор с Янушем Тышкевичем, и выражал надежду, что «вы, господа… без малейшего замедления явитесь в назначенное место и время для получения денег и для продолжения войны» [348]. Он правильно рассчитал, что слова его станут известны и в основном войске.
В это время главные силы бывших тушинцев во главе с гетманом князем Романом Ружинским достигли Волока. Осада этого города, занятого верным царю Василию Шуйскому гарнизоном во главе с воеводой Григорием Леонтьевичем Валуевым, стала последним «делом» князя Романа Ружинского в Московском государстве. Пытаясь привлечь для ведения боевых действий полк Павла Руцкого, давно и весьма комфортно расположившийся неподалеку в Иосифо-Волоколамском монастыре, гетман князь Роман Ружинский поссорился с воинством, не привыкшим к его крутым командам. Николай Мархоцкий вспоминал об этой, ставшей роковой для гетмана, ссоре: «Во время встречи люди Руцкого, не поддавшись на уговоры, ухватились за оружие, рассердившись на князя Рожинского из-за какого-то ничтожного повода. Он тоже не стерпел. Те, кто был с Рожинским, едва увели его, утихомирив бунт. При этом Рожинский где-то на каменной лестнице упал на простреленный бок. Вскоре после этого он, частью из-за меланхолии, ибо терзался мыслями о том случае, а частью из-за ушиба, заболел и впал в горячку» [349]. Через неделю 25 марта (4 апреля) 1610 года гетман князь Роман Ружинский умер в Иосифо-Волоколамском монастыре, а его тело увезли на родину.
