Франсуазе, в сознании которой постоянно присутствовали мысли о смерти, были глубоко необходимы независимость, веселье, безумный смех. Хитроватая, обладавшая живым и пытливым умом, она всегда умела себя занять, считая скуку «тепловатой и безвкусной», но «могущественной настолько же, насколько страх». «Когда я скучаю на каком-нибудь обеде, то ухожу совершенно больная и разбитая», — сказала как-то романистка корреспонденту [105], который счел, что в ее первых книгах это чувство сравнимо по значимости с сартровской тошнотой.
Писатель-католик Жорж Гурдэн напишет по этому поводу: «Нежная, мучительная безнадежность, витающая, словно туман, в коротких рассказах, которые сочиняет Франсуаза Саган, несмотря на бесспорную моральную нищету, не столь глубока. Легкая грусть, которая овевает ее персонажей, недостаточна, чтобы вполне точно охарактеризовать их крайний индивидуализм. Идея морали расширяется до масштабов планеты, затрагивает идею неравенства. Франсуаза Саган — писательница, кажется, это игнорирует. Однако нет в литературе великих произведений, которые бы не содержали эту проблематику несчастья в широком разрезе истории» [106].
Бог знает почему, но Франсуаза осталась равнодушна к историческим драмам, сотрясавшим ее время. Вот как она вспоминает момент, когда был убит в 1963 году в Далласе президент Кеннеди:
«Я одевалась, чтобы идти обедать с друзьями. Тогда я была замужем за американцем Бобом Вестхофом. Мы включили телевизор. Боб вдруг сказал, что никуда не пойдет. Он был подавлен. Я все же поехала и в такси обо всем забыла. Я была так потрясена, что забыла. Только в один момент мне опять пришло в голову, что только что умер Кеннеди. В ресторане об этом никто не знал. За соседним столом заплакали американцы. Для меня это убийство разрушило определенное представление об Америке, связанное с послевоенной рекламой жевательной резинки и молоком с послевоенной датой на упаковке. В молоке вдруг появилась кровь. Это было началом нашей эпохи насилия» [107].
Но в сердечных драмах и нищете эпохи она умела найти источник вдохновения. Мы обращаемся к сердцу, когда жизнь дает осечку. «Иногда обороты ее мысли удивляют», — замечает романистка Мадлена Шапсаль. Поделившись с Франсуазой своими проблемами на любовном фронте, она получила неожиданный ответ: «Ну и что? Какая разница? Оставьте его! Найдите другого!» [108]«Ей нравятся хрупкие существа, потерявшиеся собаки без ошейника», — замечает журналист и писатель Вольдемар Лестьен. После попытки самоубийства он найдет у своей подруги желаемое утешение, но в то же время это не помешает ей отчитывать его, как мальчишку, который только что сделал большую глупость.
Памятуя слова Уильяма Фолкнера, считавшего, что «нет ничего лучше, чем прожить то недолгое время, что нам отпущено, дышать, чувствовать жизнь, понимать ее», Франсуаза всегда умела оставаться на плаву. Несмотря на то что она подчас рискует жизнью, она умудряется проявлять восхитительное своеволие по отношению к неизбежности происходящего. Откуда этот ясный, умный взгляд, так рано проникший в тайны души, в сокровенные глубины человеческой жизни? Шанталь де Кернавануас училась на «Кур Гаттемер» и была одной из самых близких подруг Франсуазы. Когда журналисты Анри Готье и Жан Марвье беседовали с ней по поводу книги, посвященной автору «Здравствуй, грусть!», после случившейся с ней 14 апреля 1957 года автокатастрофы [109], она отметила ее проницательность: «Жуткая трезвость мысли не могла ей позволить надолго привязаться к какому-нибудь существу». В телевизионной передаче [110]Франсуаза объяснится относительно замечания своей давней подруги: «Это была очень романтическая девушка. Если мальчики ждали меня в “Веспа”, у выхода из школы, она тут же воображала, что я кидалась в их объятия». Это было время флирта и побегов из школы, недозволенных прогулок по полному тайн Парижу. Франсуаза испытывала страх перед толпой, зато ей были интересны отдельные люди, ее составляющие, поскольку в душе каждого таилась какая-то история. «Столько непрочитанных романов», — говорила она себе.
Ей хотелось поймать одного барашка из стада, сделать из него героя, выставить его в ярком свете прожекторов. С высоты триумфальной арки она смотрит на восхитительную городскую суету. Приливы и отливы волн человеческого муравейника притягивают и одновременно пугают ее. Она сидит часами в барах и кафе, обычно недалеко от вокзала Сен-Лазар, где только что открылся один из первых сервисов самообслуживания. Она бродит по кварталу Марэ, по набережным Сены и в погожие дни усердно посещает бассейн «Делиньи», где публика отличается некоторым снобизмом, что вполне соответствует ее пожеланиям. Она знакомится с другими девушками, болтает о книгах, фильмах, о планах на будущее. Соланж Пинтон, одна из ее школьных подруг, хорошо запомнила обещание, которое дала ей Франсуаза: «В первый день года, когда нам будет исполняться по двадцать пять, давай встретимся на Эйфелевой башне. Посмотрим, что с нами тогда будет».
Соланж встретит Франсуазу раньше, но, дав ту клятву, не решится подойти. «Кики стояла в магазине и подписывала книжки “Смутной улыбки”. Рядом с ней был Жак Ланзман, который тоже писал посвящение на титульном листе своего романа. Заметив меня, она мне кивнула, приглашая подойти. Я почувствовала, что краснею, как помидор, и, смутившись, отвернулась. Ее известность вдруг заставила меня стесняться. Я уже не узнавала в ней свою подругу».
Увлеченная непреодолимым водоворотом удовольствий, обещаний и упреков, Франсуаза принадлежала теперь взглядам окружающих. Отсюда наблюдение «Жижи литературы 54-го»: «Факт того, что люди пишут мне и читают меня, очень меня устраивает, но то, что они на меня смотрят…» Плата за известность угнетает ее, ей приходится к этому привыкать. «Я от этого почти ощущала вину, — замечает она. — Слава буквально душила меня» [111]. Но встреча с успехом позволила ей проникнуть в мир взрослых и войти в настоящую жизнь. Произошло превращение молодой девушки в романистку:
«Я долго всех заставляла думать, что пишу роман. Я напускала на себя таинственность, чтобы возбудить всеобщее любопытство. Наконец мне это наскучило, и я в самом деле стала писать… Писать — это всего лишь мифомания, более амбициозная, чем другие, потому что ложь, замечательная ложь требует таланта. Забота о правдивости убивает воображение. Прежде дамы от литературы писали о том, что их коллеги-мужчины полагали желанным для юных девушек. Теперь девушки пишут о том, чего они хотят в действительности».
В семье Франсуазы Саган никто не обращал внимания на то, что младшая дочка пытается что-то писать. «Кики, — говорит Мари Куарэ, — читала мне рассказы, которые она отсылала в журналы. Ни один не был опубликован, но я отметила, что у моей дочери богатое воображение. В четырнадцать лет она начала пьесу. Сюжет был забавный: женщина, обиженная своим любовником, решает выйти замуж. Но ее муж, хирург, начинает рассказывать в деталях за столом о проведенных операциях. Она испытывает отвращение и покидает нового мужа ради прежнего любовника». В один прекрасный день Франсуаза сообщила матери: «Знаешь, я написала книгу!» Никакой реакции. «Я абсолютно не придала этому значения», — вспоминает Мари Куарэ. И не от равнодушия — она всегда производила впечатление особы, занятой исключительно собой, как кокетливые и непосредственные женщины в некоторых американских комедиях.
Их очаровательные реплики часто выражают несоответствие кажущегося и реального. По этому поводу Жан-Поль Фор [112], один из людей, очень значимых в жизни Франсуазы, рассказывает такую историю: «В то время у Франсуазы, жившей на улице Виллерсексель, на седьмом этаже, жила птичка. Мы разговаривали с адвокатом Роландом Дюма [113], которого я хотел ей представить и который впоследствии стал ее защитником, когда появились ее родители. В этот момент птичка подала голос, который оказался похож на детский лепет. “О! У Кики ребенок!” — воскликнула Мари Куарэ, а ее муж тут же подхватил: “Быть не может — я вам точно говорю: наша дочь никогда бы не сделала ребенка, не предупредив нас”».
