Un tormento [62], сказал посыльный.

Ты мне говоришь, малыш?

Они шли, шли и шли. Ступни, колени, ноги так и мелькали. И снова ступни, колени, ноги, они то поднимались к середине моста, то спускались с этой середины, и все начиналось сначала. Обратной дороги уже нет — впереди показалась маленькая церковка Святой Евфимии. Она казалась такой заброшенной, с запертыми дверьми, на которые слоями были налеплены разные плакаты и объявления. Самый подходящий момент, подумал Мистлер, чтобы остановить посыльного, попросить поставить коробки на землю, прикрепить к одной из них визитную карточку и приписать под собственным именем всего два слова: «Чао, Белла».

Пусть мальчик сам отнесет все это синьоре: и коробки, и розы, и карточку. А если скроит недовольную мину при виде цветов, Мистлер заберет у него букет и вручит его первой же попавшейся на пути к причалу пожилой даме.

Ах, Белла! Что, если она заставит посыльного отнести все эти дары обратно, туда, откуда пришли, или же, что еще хуже, самому мистеру Мистлеру? Он ничуть не сомневался: уж она-то умеет заставить человека пожалеть о своем поступке. «Мой дорогой Томас, — напишет она, возможно, на обратной стороне его же карточки, — как грустно! Скажи, ты поступил так из страха, жестокости или же просто в силу дурного воспитания?» Но, может, конечно, она предвидела все это, и ее просто не окажется дома, а дверь будет забаррикадирована или охраняема бородатой матроной.

Его вдруг бросило в жар, голова кружилась. Под двубортным блейзером, тяжеловатым для такого утра, да и вообще не по сезону, мокрая от пота рубашка липла к спине. Он расстегнул блейзер, протянул цветы мальчику и стал обмахиваться лацканами. Безобразные темные пятна пота проступили и спереди, на груди. Высокий крупный мужчина в темной одежде потел, как свинья, а лицо его было бескровно-бледным, с желтоватым оттенком. Вот что он из себя сейчас представляет, вот в каком виде намерен появиться перед ней.

Он заметил этот нездоровый оттенок еще с самого утра, когда брился перед зеркалом. И вот теперь, сняв темные очки, принялся изучать свое отражение в каждой витрине, мимо которой они проходили. Нет, назад, в отель, в свою комнату, закрыть ставни, рухнуть на постель и лежать в душноватой полутьме. И пролежать так до ночи, а еще лучше, если проглотить пару таблеток Билла Херли, — до самого утра следующего дня. И тогда, спокойный и равнодушный, слегка щурясь от солнечного света, он упакует свои сумки, снесет вниз, к кассе в вестибюле, и будет ждать, пока компьютер не выдаст чек на огромную сумму. И начнет свой путь домой.

Он уже сдался, перестал отирать лицо шелковым платочком из нагрудного кармана. А что, если еще и понос случится, как тогда, в турецком туалете? Посыльный, точно его тень, тоже перестал отирать лицо рукавом куртки. Жарко сегодня, заметил он.

Надо было взять такси-гондолу, все лучше, чем тащиться пешком.

Да они такие дорогие! Просто грабеж! Лучше уж сесть на речной трамвай у Сан-Заккариа.

Как, однако, удручающе прагматичны все аборигены! Скверно. Сам он всегда обследовал Венецию с одной лишь целью — порадовать глаз. Эффективность и быстрота достижения этой цели его мало волновали. А результат в конце все равно один и тот же: его чувства, возможно даже, и воспоминания постепенно уходят, замирают, как замирает протяжная душераздирающая нота, звук скрипки, доносящийся из раскрытого окна, где чья-то невидимая рука вдруг отложила смычок по причинам, которые так и не суждено узнать.

Они добрались до середины маленького горбатого мостика. У ступеней на другой стороне стояла Белла, спокойная и улыбающаяся.

Звонок сломался, объяснила она. Сперва ждала возле дома, но там показалось так нестерпимо скучно! Решила пойти к пристани, посмотреть заодно на уличную жизнь. Господи, какие прелестные розы! Я так понимаю, это мне?

И, приподняв подбородок, она подставила щеку для поцелуя.

Ты уж прости. Вряд ли хотела, чтобы тебя целовал какой-то потный турист.

Тогда поспешим домой. Анджелина как раз вовремя закрыла все ставни. И там так божественно прохладно!

Она заметила, как он оглядел ее наряд, — длинное бесформенное платье, почти прозрачное в нижней своей части, типа тех, что всегда ассоциировались у него с Лаурой Эшли [63]и маршами в поддержку гражданских прав. Под платьем просвечивало белье, напоминавшее нижнюю часть старомодного раздельного купальника. На ногах — скандинавские сабо на деревянной платформе с красным кожаным верхом.

Тебе не смешно? Ни капельки? А я думала, это заставит тебя вспомнить о шестидесятых. Почти что наша эра. И потом, шепнула она, уголком глаза косясь на рассыльного, расстегивается одним махом сверху донизу!

Ты просто потрясающа! Кто еще, кроме тебя, мог бы додуматься? А мне следовало бы надеть потрепанные хлопковые брюки и грязные белые тапочки!

Но Мистлеру было ничуть не смешно. Такое откровенное стремление соблазнить показалось ему отталкивающим, даже тошнотворным. Все равно что видеть, как официант из какого-нибудь второсортного буфета накладывает на тарелку клиенту, где и без того уже громоздится целая гора рыбы в белом соусе, гарнир из зеленого салата и сыр бри со слезой. Но то была не единственная причина.

В августе 1970-го, пока Клара с Сэмом были в Крау-Хилл, он пошел на обед с Питером и Джилл Берри, а также с кузиной Джилл, которая недавно развелась. Обедали они в итальянском ресторане на Лексингтон-авеню, по ту сторону от «Блуминдейла», что тогда считалось особым шиком, самым подходящим местом, где могут приятно провести жаркий летний вечер столь блестящая молодая пара, одинокая и тоже молодая женщина и их лучший друг, явившийся без жены, чтобы сбалансировать компанию за столиком. Здесь всегда было шумно, много посетителей, заказ столиков заранее не производился. И главный фокус заключался в том, чтобы привлечь к себе внимание владельца, такого стройного и невозмутимого, в совершенно изумительном костюме, сшитом на заказ в Риме, в сравнении с которым одежда посетителей выглядела просто дешевым барахлом, купленным где-то на распродаже.

Однако их присутствие не осталось незамеченным, о чем свидетельствовал дружелюбный кивок этого великого человека, означавший, что столик им вскоре предоставят, но лишь после похода к бару. Они пили мартини из таких полных бокалов, что содержимое выплескивалось на пальцы. У кузины были длинные волосы, круглые глаза и слегка отвислые груди. Мистлер не уловил ее имени и раздумывал над тем, спит с ней Питер или нет. Чтобы перекричать царивший в зале шум, она рассказывала о своей работе прямо на ухо Мистлеру. Изо рта у нее пахло джином и сигаретами, ему нравились и этот запах, и ее крепкие белые зубы, и то, как она умудрялась стоять совсем рядом, в каком-то дюйме от него, и при этом тела их не соприкасались. Помады на губах не было. Уже позже, за граппой, Питер сказал, что бывший муж Пегги был порядочной свиньей. Просто счастье, что она наконец от него избавилась. И предложил тост — за ее свободу.

Питер с Джилл пошли домой пешком, предоставив Мистлеру провожать Пегги до дому. А жила она в Челси, на другом конце города. В такси он обнаружил, что ее губы способны вытворять настоящие чудеса. И без долгих слов последовал за ней по лестнице, на верхний этаж, где находилась ее квартира.

Сними ботинки, сказала она у двери. Сперва хочу убедиться, что с Джебом все в порядке.

Вот так сюрприз. Мистлер удивленно вскинул брови.

Да, верно, ты не знаешь. Он мой сын, друг и партнер. Замечательный маленький человечек.

С Джебом было все в порядке. Почти всю спальню Пегги занимал гигантский водяной матрас, небрежно прикрытый стеганым одеялом.

Терпеть не могу застилать постель, сказала она Мистлеру. Это моя берлога.

А что, если Джеб все-таки проснется?

Не проснется. А если даже и да, скажу ему, что ты — мой очень близкий друг.