Томас, распятие — это жертва. Жертва, которую принес Бог ради блага людей.

Мне тоже так говорили еще в средней школе. А до нее — в приготовительной. Но я не понимаю и не принимаю этой жертвы. Мне также говорили, что это вполне нормально, что я не могу понять, поскольку замысел Божий всегда был и будет тайной для простого смертного. И еще мне непонятно, зачем это Богу понадобилось испытывать Авраама, требовать, чтобы тот убил сына своего Исаака. Один поэт, которого я очень люблю, писал, что ад выражает высшую мудрость и любовь Бога. Знаешь, я это тоже не ем. Как тогда быть с печенью твоего отца? Как его мучительная болезнь и смерть вписываются в эту схему любви и доброты?

Господи Боже, Томас, прекрати сейчас же! С меня хватит. Я хочу обратно в гостиницу.

Хорошо. Прости меня, пожалуйста. Пойдем пешком?

Если можно, нет.

Еще одна огромная водная петля. Морской трамвайчик неспешно прокладывал путь к Арсеналу. Видно, она все же не слишком на него сердилась — взяла за руку.

И сколько вы прожили с Луиджи?

Три года. Мы поженились, когда он решил переехать в Милан. Чтобы и я тоже могла работать там, получить разрешение. Вообще он у меня молодец. И мы могли бы жить прекрасно, если б он остался в Нью-Йорке и если бы не завели ребенка.

Ребенка?

Да, у меня дочь. Альма. Она живет с ним, вернее, с его родителями. Он не разрешает мне забрать ее, считает, что девочке за городом лучше. Да меня бы просто арестовали, если б я попыталась ее забрать.

Да, это тяжело. И сколько же ей?

На прошлой неделе исполнилось восемь. О, она просто потрясающий ребенок! Одно жаль — она почти забыла английский, а как я говорю по-итальянски, ты уже понял. Может, он и позволит мне забирать ее к себе хотя бы на время при условии, что я выйду замуж за хорошего парня.

Наверное, и с возрастом я ошибся.

Да, но только чтоб никому! Тони думает, что мне двадцать восемь. Вообще почти все считают, что мне нет тридцати. А на самом деле уже почти сорок.

А Тони знает об Альме?

Да, я ему сказала.

Выйти замуж за старину Гэнсворта не такая уж плохая идея. Денег у него куча, сама знаешь.

Нет уж. Скорее выйду за тебя, пусть даже ты и несносный болтун.

Поверь мне, Тони куда лучшая партия. Да и человек во всех отношениях более приятный.

От приступов тошноты во рту остался противный кисловатый привкус. Говоря с ней, он старался смотреть в сторону. От воды поднимался холодный ветерок. Он обрадовался, когда Лина обняла его за плечи. И ему стало безразлично, кто сходит с лодки, а кто садится, стало безразлично, что кто-то смотрит на них. И снова вспомнилась церковь Иезуитов и то, что на картине над святым Лаврентием и его мучителями высилась на пьедестале, выраставшем из постамента, украшенного львиными головами, таинственная фигура. Женщина в черной накидке. В руках она держала маленькую статуэтку. Наверное, принесла в дар храму. И Мистлеру показалось, что и он весь окутан в черное, как та загадочная дама.

Он проснулся, чувствуя, что мочевой пузырь у него полон, но продолжал отчаянно цепляться за сон. Бесполезно. Все живые и сложные детали этого сна, действия, которые удавались ему превосходно, — все это словно вышло из фокуса, размылось, стало неузнаваемым. Точно цветочная клумба, побитая первыми сентябрьскими заморозками. Он потянулся к Лине. Еще накануне вечером, раздеваясь, он сказал ей, что слишком устал, чтобы заниматься любовью. Он предпочел сказать неправду — ему хотелось, чтобы тошнота окончательно отступила, и он надеялся, что если пролежит спокойно на спине всю ночь с одеялом, натянутым до подбородка, то утром ему полегчает.

Ничего страшного, сказала она. Я и сама вымоталась.

А потом добавила: Ну и денек выдался, Бог ты мой! Ты, как никто, умеешь нагнать на человека тоску, испортить настроение.

Он снова извинился. Сказал, что страшно сожалеет. Это было правдой. Какой смысл втягивать ее в свои несчастья, если он так и не решился сказать, в чем состоит его беда? Сперва они лишь обменивались отдельными словами, но потом она придвинулась ближе и прикоснулась к нему. Он не стал ее останавливать; ее ласки не отвлекали от основного занятия — Мистлер продолжал бороться с тошнотой, и этот процесс отнимал все внимание и силы. Он уже собрался было вскочить с постели и бежать в ванную, но тут рука его случайно коснулась живота Лины. Судя по засохшим на нем комочкам, ей все же удалось заставить его кончить. Или же это каким-то чудом произошло во сне, но что за сон то был? Он никак не мог вспомнить. Впрочем, причина была не столь уж важна — он заснул, и сон его был глубок и крепок.

Проснулся, но Лины рядом не было. Простыни на ее стороне кровати были холодными. Одеяло натянуто и разглажено. Мистлер поплелся в ванную. Помочился, прополоскал рот и решил лечь снова. Сейчас он чувствовал себя гораздо лучше. Поспать бы еще часок — и ломота в ногах и спине, ощущение какой-то непонятной нервозности пройдут окончательно. Но надолго ли? Впрочем, это уже другой вопрос.

Окна в спальню были открыты, но ставни приглушали полуморской полугородской шум, доносившийся с Большого канала. Как уютно и спокойно лежать в этой огромной пустой кровати, плотно закутавшись в одеяло. И он ощутил прилив желания — сперва мимолетного, затем все более настойчивого и отчетливого. Он хотел Лину. Он не успел осознать, упустил ощущение оргазма, до которого она его довела, прозевал момент, когда ее пальчики покрылись спермой. Как мимолетен этот миг — горячая сперма почти тотчас же превратилась в холодные липкие комочки. Он доставила наслаждение, обращаясь с ним, как с предметом, с какой-то куклой. Возможно, и сама получала при этом наслаждение — от его пассивности, осознания власти над его телом? Но был ли он действительно пассивен? И столь умело проведенная мастурбация… возможно, она поняла, что именно это от нее сейчас требуется?

Давным-давно, когда ему еще не было сорока — надо же, как раз столько сейчас Лине, — он летал в Токио почти ежемесячно по делу, которое тогда казалось чрезвычайно важным. В конце концов из этой затеи так ничего и не вышло. Он хотел сделать «Сёва», крупнейшее рекламное агентство Японии, партнером «Мистлера и Берри». И почти всегда вылетал из Нью-Йорка самолетом, прибывающим в Токио в середине дня.

Во время одного из первых таких визитов его пригласил на обед глава «Сёвы». Причем обед этот должен был состояться в шесть тридцать. То есть менее чем через три часа после приземления самолета в токийском аэропорту. Странное время для обеда, но для японцев оно считалось вполне удобным и нормальным. Хотя в данном случае обстоятельства могли помешать. Дорога в такси от аэропорта иногда занимала целых три часа, но поскольку японцы знали, когда он прибывает, Мистлер счел, что возражать смысла нет.

Ровно в шесть тридцать, когда он лихорадочно искал запонки, которые оставил где-то на виду, то ли в ванной, то ли в спальне — но вот где именно? — зазвонил телефон. Мистер Тадачи, глава «Сёвы», а также «другие члены компании», которых оказалось четверо, были уже в вестибюле гостиницы. Он вышел, все они расселись по машинам и направились в сторону Хибии [33]и то ползли, то останавливались, потом снова ползли и останавливались в потоке движения. Миновали Гиндзу [34], та осталась где-то по правую руку, свернули на восток, проехали мимо Императорского дворца и, наконец, достигли района, состоявшего из деревянных одно- и двухэтажных домиков, украшенных пластиковыми фонарями вместо традиционных, бумажных.

Первый, перед которым и затормозила вереница автомобилей, оказался рестораном тэмпура [35]в традиции древних заведений Осаки. Они сняли синие бархатные тапочки, которые им выдали, чтобы пройти по коридору, и уже в одних носках вошли в небольшую комнату, устланную татами, со своей печью для готовки. Поваров в поле зрения не было. Да, все по-настоящему, без подделки. Под низенький столик, на который должна была подаваться еда, ни иностранным гостям, ни самим японцам — даже они заворчали, увидев это, — не было никакой возможности просунуть ноги. Пришлось сидеть на татами, скрестив ноги, зато было позволено расстегнуть пиджак и ослабить узел галстука, чтобы придать происходящему налет неофициальности.