Прости меня, Томас. Вообще-то я тоже помню. И эту комнату, и что кто-то в нее ворвался. А вот лица твоего я не разглядела.

Слишком занята была.

Да, была. Еще в колледже переспала со многими ребятами. Но разве сейчас это имеет значение? И отчего ты так болезненно воспринял это? Ведь я никогда с тобой даже не кокетничала.

Нет. А кстати, почему нет? Я часами караулил тебя у дверей библиотеки. А стоило тебе показаться, притворялся, что просто прохожу мимо. Если видел тебя с велосипедом, тут же мчался за своим, чтобы спросить, не хочешь ли ты прокатиться со мной до Гарвард-сквер. Если видел без велосипеда, оставлял свой, ловил удобный момент, чтобы предложить тебе прогуляться пешком. Помнишь, мы как-то долго сидели на скамейке в парке и болтали? И я два раза приглашал тебя на обед в «Генриха IV», и ты принимала приглашение. Но я не осмеливался ни прикоснуться к тебе, ни поцеловать, когда потом провожал до дома. А один раз мы держались за руки. Вот и все. Я думал, это все, чего ты хочешь. Ты заставила меня думать так. Но я-то уже понял, что люблю тебя. Тогда почему эта верблюжья морда, а не я?

Наверное, просто боялась тебя, Томас. Ведь следом за тобой тянулись все эти вещи: твоя машина, гоночный велосипед, роскошные габардиновые костюмы, клубный галстук, все эти твои поездки в Нью-Йорк, куда ты отправлялся, когда захочется. Нет, ты не был похож на других богатых ребят, тоже при галстуках, тоже членов разных там клубов. Можно было гулять с таким, и ничего не случалось. Нет, конечно, если позволить, они могли запустить тебе в трусики два пальца. И кончить прямо в штаны… Или взять Тима. Вот он совсем другое дело. Он трахал тебя, заставлял кончить первой, а потом умел рассмешить, и мы прекрасно проводили время. Так хохотали, хотя, казалось бы, смеяться было нечему. Ты же был такой собранный и робкий одновременно. Тогда я не могла выразить этого словами, но теперь понимаю: ты вел себя как ревнивый муж, только не женатый. И потом все знали, что ты чертовски, просто невероятно умен. И не надо делать такое лицо. Уж кому, как не другим, было знать. Томас Мистлер — студент-отличник и, будем смотреть правде в глаза, страшно скучный парень! Помню, как однажды показала тебе свои стихи. Ты попросил их у меня на ночь, а потом, утром, зашел ко мне и отдал со своими комментариями и редакторскими поправками на полях. Точно преподаватель! Но самое страшное было не в этом. Твои поправки действительно попали в самую точку! Ты был прав. И уж вынести этого я никак не могла. И не хотела больше тебя видеть. Ну, разве что до тех пор, пока мы оба не повзрослеем.

Твои волосы — пепел и золото. Твои губы с загадочной улыбкой. Твои груди. Я знал, ты стеснялась своих редких зубов. Входя к тебе в комнату, я ловил себя на мысли, что хотел бы видеть тебя голой. Вот тогда бы разглядел, какие у тебя груди.

Смотри сейчас!

И она расстегнула верхние пуговки, скинула свитер и оголила плечи. А потом, когда уже расстегивала бюстгальтер, он увидел, что груди у нее огромные и тугие, таких он прежде никогда не видел.

Большие, правда? — спросила она. Прямо как спелые дыни. Если хочешь, можешь потрогать.

Да у меня руки холодные, как лед, пробормотал он.

Ну вот, видишь? Совсем не изменился!

И она начала трогать свои груди сама, сначала очень осторожно и нежно. Соски тут же напряглись, точно налились кровью, и она сдавила их пальцами.

Мальчишкам они страшно нравились. Я была единственной девушкой в колледже с таким размером бюстгальтера. Они щупали их и облизывали, и я могла при этом кончить так, как никогда. И ты мог бы делать то же самое, Томас, мог бы играть ими в свое удовольствие, но ты был такой серьезный, строгий мальчик, ой, кажется, я сейчас кончу, но ведь это будет совсем не то, верно?

Позволь мне, Белла. Позволь сделать так, чтобы ты кончила по-настоящему. Вот теперь мне страшно хочется их потрогать. Правда.

И тут вдруг она резко отстранилась.

Слишком поздно. Мы уже не подростки. И если собираемся заняться любовью, то лучше займемся ею, как подобает взрослым, в нашем уже далеко не юном возрасте.

Хорошо, давай! Пожалуйста.

Не сегодня. Барни скоро вернется. И потом ты устал. Вон, видишь, и она указала на бугорок под застежкой брюк, ты и минуты не протянешь. Может, завтра? Если хочешь, приходи к ленчу.

Не было еще и половины седьмого, когда он перешел по мосту Академии, двигаясь по направлению к отелю. Но перед последним решающим поворотом взглянул на часы и понял, что, если идти быстро, еще можно успеть в церковь Иезуитов до закрытия. И он решил пойти именно туда.

И снова в церкви ни души и, как ему показалось, темнее и мрачнее, чем во время последнего прихода сюда с Линой. Величие интерьера действовало угнетающе, он почувствовал себя маленьким, словно находился на просторной площади или в огромном пустом доме. Такого ощущения не возникало с детства. В столь ограниченном пространстве барельефы из серо-белого мрамора и витые колонны по обе стороны от алтаря навязчиво резали глаз, казались чрезмерно искусными. Он пожал плечами. Ведь он всего-то и хотел бросить последний прощальный взгляд на Тициана. А все эти архитектурные причуды и украшательства восемнадцатого века мало волновали его. Он бросил монетку в коробку, регулирующую освещение. Ничего. Картина оставалась в тени. Тогда в ярости он затряс коробку, потом стукнул по ней кулаком и, наконец, словно признавая свое поражение, сунул в щель последнюю пятисотлировую монету, что оставалась в кармане. И та сделала свое дело. То ли из-за какой-то неисправности, то ли подчиняясь деловому чутью Отца и Создателя, машина просто не желала работать меньше чем за тысячу лир.

Да, изумительная работа. Возможно, лучшая у Тициана, если распределение по рангам вообще имеет смысл в этой области. Разве можно, к примеру, сравнивать это полотно с его «Венерой», что выставлена в Ка д'Оро, или с такими шедеврами в церкви Фрари, как «Успение» или «Явление Девы»? А ведь он, затаив дыхание, любовался ими всякий раз, когда приезжал в Венецию. Разве Тициан вложил меньше чувства в маленькую фигурку Марии, стоявшей так одиноко и храбро на верхней ступени лестницы, чем в святого Лаврентия на этой ужасной жаровне? Он был просто мастером, делающим свою работу. И каждое из этих столь разных изображений требовало другого подхода, совсем иного взгляда на жизнь, и только гений Тициана был способен на это.

И одновременно он вдруг заметил то, чего не замечал прежде: вилы мучителя не пронзают тело, а лишь прикасаются к нему, и на лице помощника, удерживающего жертву на месте, написан нескрываемый ужас, и на шлеме конного офицера поблескивает отраженное пятнышко света. И тут вдруг свет в церкви погас. А у Мистлера не осталось монет подкармливать автомат. Да и потом глаза у него уже освоились с темнотой. И рассмотреть полотно было нетрудно. И тут он вдруг понял, что оно уже больше не трогает его. С тем же успехом он мог бы смотреть на пустую сцену.

День начался, пожалуй, рановато. После завтрака он сразу же оделся, спустился вниз и попросил синьора Ансельмо, консьержа, заказать цветы по телефону и попросить доставить перед ленчем одной даме, проживающей на Джудекки. В ответе Ансельмо отсутствовали привычные в таких случаях энтузиазм и елейность. Ну, прежде всего Мистлеру был неизвестен номер телефона этой дамы. А как без этого продавец цветов или сам Ансельмо могут убедиться, что синьора Катлер будет дома? Ансельмо ее знал; знал он также, что телефон Банни в справочнике не значится.

Она будет дома, сказал ему Мистлер. А если нет — рассыльный может и подождать.

Ко времени, когда они закончили проработку маршрута — Мистлер предлагал перейти через мост Академии, затем от Дорсодуро свернуть к Дзаттере и уже только там воспользоваться услугами гондольера, чтобы переправиться через канал, что, как оказалось, к его удивлению, противоречило венецианским понятиям о том, как следует добираться от одного места до другого, — он вдруг передумал. К тому же вдруг выяснилось, что facchino [59], выйдя из отеля, понесет карточку Мистлера в цветочный магазин и должен ждать там, пока не сделают букет (а что, если продавца не окажется на месте?), а потом тот же facchino должен будет доставить драгоценную ношу по адресу и ждать уже там, пока ему не соблаговолят открыть дверь или консьерж, или сама синьора. На месте хозяина отеля он тут же уволил бы этого Ансельмо, как увольнял любого сотрудника «Мистлера и Берри» за нерасторопность и профнепригодность. И уж определенно не стал бы давать ему щедрых чаевых, которые тот привык получать от него в день отъезда. Но он просто не мог этого сделать. И утешился тем, что немедленно поставил его на место.