Барни не умолкал. И никакого способа остановить его не было. Он отнимал у Мистлера возможность поговорить с Банни. И вот он улыбнулся ей и сказал, что ему пора. Хотелось бы вздремнуть перед обедом. И тут вдруг Фортуна поворачивает свое колесо. Барни смотрит на часы и говорит: эй, мы идем с тобой. Я договорился о встрече с директором библиотеки Марчиано, он обещал устроить мне частную экскурсию. Джой тоже со мной. Почему бы и тебе с Банни не присоединиться? Это на Пьяцетте, совсем недалеко от твоей гостиницы.

Банни снова спешит на помощь. Вот что, Барни, почему бы тебе не пойти с Джоем? Сама я облазила эту библиотеку вдоль и поперек. Энрико подарил им часть своей коллекции. И если Томас хочет прикорнуть на несколько минут, не надо ему мешать. Пусть останется. Мы и без того слишком засиделись.

Она откидывает голову на спинку дивана и выпускает изо рта вереницу концентрических колечек дыма. Надо же, не разучилась.

Чао, чао!

Кто угодно, но только не Мистлер. Он снова опускается в кресло, тянется к бутылке с граппой, что на журнальном столике. Даже прищуривается от удовольствия. Наполняет стаканчики, достает портсигар. Глаза у нее такие ясные и кажутся более синими, чем раньше. На секунду мелькает мысль: может, она носит цветные линзы? Глупое, бесполезное любопытство: годы разлуки подобны комнатам с запертыми дверьми и окнами. Чтобы никто не вошел, даже если б времени у него было море.

Она подвигается на диване поближе к нему, вынимает изо рта сигарету и говорит: Барни рассказал мне, перед тем как ты пришел. Похоже, дела обстоят скверно. Это так?

Этот бессонный шепоток. Горы сигаретных окурков. Пусть это будет его реквиемом.

Так мне, во всяком случае, сказали. Но большую часть времени чувствую себя вполне сносно. Нет, правда, так же, как всегда.

Ты ведь, кажется, женат и у тебя есть ребенок? Иногда читала о тебе статейки, обо всех тех важных вещах, которыми ты занимаешься. И, разумеется, Барни подумывал связаться с тобой и попросить работу. Ты ведь известен своей щедростью. Причем говорил об этом с таким видом, точно речь идет о стипендии Гуггенхайма.

Барни очень талантлив, и я страшно рад, что он нашел своему дару применение. И еще он был необычайно изобретательным редактором и стоил каждого доллара, что мы платили. Да, у меня есть жена по имени Клара и сын по имени Сэм. Сэм совсем уже взрослый человек, собирается жениться. На женщине с ребенком, не от него. Такая маленькая испанская девочка.

И ты не возражаешь?

Господи, нет, конечно! Я бы, скорее, возражал, если б он остался холостяком.

А твоя жена? Почему она не с тобой?

Я приехал в Венецию, повинуясь порыву, ни слова не сказав ни ей, ни Сэму. Чтобы хоть немного побыть одному. Пустые, ничем не заполненные дни — вот о чем я мечтал. Но вышло иначе. Пустота превращается в хаос, или же эти две вещи просто неразличимы — по крайней мере в моем случае. А возможно, это явление носит всеобщий характер.

Энрико работал до самого конца. Отказывался изменить что-либо в образе жизни. И когда я как-то спросила, почему бы ему не остановиться, он ответил, что человек смеет остановиться только в одном случае — если считает, что может использовать это время для примирения с Богом. Нет, конечно, поработать ему удавалось лишь несколько часов в день. Но это не совсем верно, музыка звучала у него в голове постоянно.

В том-то и разница. Он великий артист. А моя работа — всего лишь иная форма пустоты!

Ну, зачем ты так? Разве тебе не удалось создать грандиозное предприятие, дать работу сотням и тысячам таких, как Барни и Лео? По словам Барни, в мире нет никого, кто бы мог сравниться с тобой.

Да, конкретно в моем бизнесе нет, вот тут, пожалуй, он прав. Но, с другой стороны, это такого рода бизнес, где часто приходится применять власть, а таких людей легионы. Я нисколько не преуменьшаю ни своего умения, ни энергии, которые вкладываю в дело, ни достижений. Но власть подобна электричеству. Очень полезна, когда хочешь включить свет. Но если предпочитаешь, чтобы в комнате было темно, она превращается в ничто — просто абстрактно существующая сила. По возвращении в Нью-Йорк придется зажечь много лампочек, чтобы горели как можно дольше. Насколько позволят силы, просто для того, чтобы привести дела в порядок. Придется употребить власть. Но ты даже не представляешь, как часто человеку хочется перестать применять ее. Особенно если в голове у него звучит музыка или стихи и хочется слушать только их, и в полной тишине, без всяких посторонних звуков. Отчасти именно поэтому я и приехал в Венецию, чтобы хоть раз в жизни никто не мешал.

Знаешь, и я все это время жила примерно так же.

Ну вот вам, пожалуйста. Нет, не думай, это не приступ сентиментальности. Очень часто, когда я был максимально сконцентрирован на предстоящем мне деле, когда находился на пике формы — в плане применения власти, — меня вдруг охватывала страшная тоска по совсем другой жизни. Я думал и мечтал о ней, как о красивой женщине: внимательной к себе и окружающим, доступной лишь избранным, которой иногда дозволяется быть даже немного безответственной. Теперь это, конечно, анахронизм, и если б мне пришлось вновь вообразить себе другую жизнь, я бы сравнил ее скорее с красивым и умным котом, живущим в доме, где все его любят. Коты — единственные известные мне джентльмены на свете: им не надо трудиться, чтобы зарабатывать на жизнь, но они вечно чем-то заняты. Они подобны игрокам, они дарят привязанность тому, кому заблагорассудится, они не подчиняются ничьим приказам. И потом они так элегантны!

Томас, ты сам всегда был самым обаятельным из котов! Ну скажи, разве и ты сам не поступал всегда как заблагорассудится?

В том-то и штука. Поступал, делал что хотел, видел, как сбываются все мои желания. Я состоялся. А кошкам и красивым женщинам это не нужно. Они и без того состоялись, с самого рождения, изначально!

И он не смог сдержаться. Белла, сказал он ей, я всегда хотел тебя. Это мое желание не сбылось. Ты разбила мне сердце, сломала меня, отняла всякую надежду. Почему? Почему ты полюбила мужчину с лицом верблюда? Почему не любила меня?

Томас, дорогой, ты меня просто изумляешь! Ты имеешь в виду Тима, бедного Тима Левиса? Но я никогда его не любила. С ним было просто весело, вот и все.

Да нет, я имел в виду этого ужасного мужчину с длинным мрачным лицом, жирными черными волосами и ранней лысиной на макушке. И еще он носил очки в черной оправе, дешевый макинтош и черные мокасины, такие изношенные, что все время казалось, что ноги у него мокрые.

Она расхохоталась. Вот что значит талант истинного рекламщика! Точнее не опишешь. После окончания колледжа он собирался работать у своего дяди в «Эм-си-эй» [58]. И обещал раздобыть мне рольку в кино или хотя бы вызвать на пробы, как только получит место. Ты не представляешь, как страстно мне хотелось сниматься в кино! Куда больше, чем выступать на сцене. Интересно, что с ним стало, с этим Тимом? Одно время мелькал в Лондоне. С дядей отношения не сложились, и он получил работу на «Голосе Америки». Или я путаю, на радио «Свободная Европа»? Точно не помню где, да и какое это имеет значение.

Знаешь, меня мало волнует карьера Тима Левиса. И на имя его мне плевать. Но зато я хорошо запомнил вечеринку в Лоуэлл-хаус. После матча с Йелем. Ее устраивал Стив Мерримен. Пальто и плащи были свалены у Стива в спальне. Я собирался уходить и пошел искать свое. В комнате было темно. Я включил свет. Ты лежала на полу, на этом типе, а он тебя трахал. Юбка задралась выше талии, были видны белые красивые бедра и часть спины. А он был без трусов, но так и не снял ни носки, ни эти свои чудовищные черные мокасины. С минуту я стоял и смотрел, но это, похоже, ничуть не обеспокоило ни тебя, ни его. Потом схватил свое пальто и ушел.

Ну и зря! Мог бы остаться и посмотреть еще.

Я был хорошим, добрым мальчиком, и эта сцена просто разбила мне сердце. Налил себе мартини из графина в гостиной и выпил. А потом сел в машину и поехал в Нью-Йорк. Веришь или нет, но мне почему-то страшно захотелось увидеть отца, спросить, как такое могло случиться. И услышать в ответ, что во мне нет ничего отталкивающего. Такая идея могла прийти в голову лишь пьяному студенту. И тем не менее именно это я намеревался сделать. За несколько миль до Вустера машину снесло с дороги, и она перевернулась. Нет, ничего серьезного, вот только машина отправилась потом прямиком на свалку, а у меня были сломаны рука и плечо. Нашли меня копы. Я был без сознания, видно, поэтому они не уловили, что от меня несет джином, и все обошлось. Я никогда не забуду того дня.