Вдруг ее охватил ужас. Ее вырвало в раковину, прямо на постиранную одежду. Она застыла, словно, очнувшись, увидела на полу труп, а в своей руке — окровавленный кинжал.

Назнин умылась и прополоскала рот.

— Бог все видит. Он знает каждый волос у тебя на голове, — сказала мама из угла под шкафчиком с отбеливателем и непочатыми рулончиками туалетной бумаги. Она сидела на корточках между совком и щеткой.

Назнин отвернула кран на полную. Вода хлестала в раковину и на руки.

— Когда ты была еще маленькая, ты все спрашивала: «Мама, почему ты плачешь?» Теперь ты понимаешь, почему? — Мама заплакала и высморкалась в краешек сари. — Это удел всех женщин. Когда ты была маленькая, тебе не терпелось узнать об этом.

Ее пронзительные всхлипывания терзали слух Назнин. Она стала убирать рвоту из раковины, чтобы дать воде стечь.

Мама подползла ближе, не поднимаясь с корточек и подметая пол своим сари.

— Послушай меня, девочка. Не отворачивайся. У меня мало времени.

Назнин повернулась к ней. Мама улыбнулась, обнажив кривые желтые зубы:

— Бог испытывает нас. Разве ты не знала, что жизнь — это испытание? Некоторых Он испытывает богатством и наследством. И многие его не прошли. Над ними свершится Суд. Других Он испытывает болезнями и бедностью. Третьим посылает джинна в обличье мужчины или мужа. — Мама схватила Назнин за край ночной рубашки и потянула к себе. — Сядь со мной, я расскажу тебе, как пройти испытание.

— Нет, мама, — сказала Назнин и попыталась освободить рубашку. — Лучше ты поднимись.

— Нет, девочка, иди сюда. — Мама потянула сильнее, так что Назнин уступила и села на пол. — Все очень просто. — И мама захихикала, не прикрывая рта, и рот становился все шире и шире, а зубы все длиннее и острее. (Назнин закрыла лицо руками.) — Все очень просто. Надо только терпеть.

Шану потом рассказывал, что проснулся ночью от того, что не слышал биения ее сердца. Он нашел ее на кухонном полу, с открытыми невидящими глазами, с застывшей рвотой вокруг рта. Включил свет, но Назнин не сощурилась. Шану отнес ее в спальню и положил на кровать. Он впервые нес ее на руках, как жаль, что она этого не помнит.

Несколько дней Назнин лежала в постели совершенно без сил. Она погружалась в болезнь все глубже и глубже, глуша в себе призывы жизни и проталкиваясь на самое дно. Ей хотелось побыть там — там, где вода мутна от грязи, куда не проникает свет, где умирает звук, где, кроме тела, ничего нет. Временами она оказывалась в этом мертвом месте и покоилась в нем. Но потом ее опутали сети снов и потащили на поверхность. Солнце пронзило воду и резануло глаза, и Назнин, как в разбитом зеркале, увидела мир, раздробленный на кусочки, и услышала разом смех девочек, плач сына, бормотание Шану, речь доктора Азада, стон Карима, вопль мамы, и каждый звучал так же чисто, как одинокая струна ситара в душный сонный полдень.

Назнин не могла вырваться из опутавших ее снов, не могла нырнуть на дно, и бред начал подходить к концу. Несколько дней она не открывала глаз, даже если не спала. Сегодня она их открыла. Над ней — доктор Азад в темном костюме и белой рубашке. Какой беспорядок: подносы и тарелки на туалетном столике, на дверях шкафа висит одежда, на полу и на тумбочке салфетки, книги, газеты… Назнин посмотрела на доктора. Доктор слегка кивнул, словно приветствуя важное лицо:

— Вам лучше?

— Да.

— Позвать вашего мужа?

Назнин медлила. Подумала, что сначала не мешает прибраться. И закрыла глаза.

— Мы рады, что вы снова с нами.

Интересно, подумала Назнин, почему доктор кричит. Никогда не слышала, чтобы он кричал. Она через силу открыла глаза и посмотрела на него.

— Ваш муж за вас очень волновался.

Доктор улыбнулся своей особенной антиулыбкой — уголки рта вниз.

— Нет, это не то слово. Это еще мягко сказано.

Его немыслимо черные волосы сверкают, они похожи на ошибку молодости, пронесенную на голове до старости. Назнин вспомнила, что ей надо волноваться. О чем — подумает позже.

— Ваш муж прекрасный повар. Он готовил вам эксклюзивные блюда.

И он, как полицейский на загруженном перекрестке, показал на поставленные стопкой подносы на туалетном столике.

— Но выиграл от этого, боюсь, только я.

Вошел Шану, увидел, что Назнин сидит, и расцвел улыбкой, такой же яркой и веселой, как гирлянда цветов, украшающая жениха.

— Она сидит. Почему вы меня не позвали? Посмотрите, она сидит! Нервное истощение позади? Она разговаривает? Она такая же, как раньше? До того, как упала в ванной и столько времени даже глаз не могла открыть? Она поест супу? Может, риса? Она разговаривает? И почему вы меня сразу не позвали?

Шану застыл возле кровати и, хотя он не двигается, производил впечатление перпетуум мобиле.

— Мои рекомендации — постельный режим, — сказал доктор, — и поменьше волнений.

Шану приложил палец к губам, словно хотел утихомирить взволнованного доктора.

— Да, да, сейчас с ней надо понежнее. Она будет кушать?

— Почему вы ее сами не спросите?

— Конечно.

Шану подумал. Покашлял, но почти неслышно:

— Ты поешь? Может, риса? Яйцо?

Назнин захотелось подобрать колени под одеялом. Но колени запротестовали против несанкционированного покушения на их покой, и Назнин их просто потерла.

— Риса чуть-чуть.

Шану захлопал и потер ладони:

— Рис! Вы слышали, доктор? Не нужны нам ваши больничные койки и всякие лекарства. Ей поможет только рис.

Доктор Азад откуда-то вытащил желтую папку для бумаг. Он начал писать, продолжая стоять, и, глядя на кончик ручки, сказал:

— Я счастлив, что, как я и предсказывал, вы пришли в себя. В таких случаях необходим покой, и все пройдет.

— Я всегда с уважением отношусь к мнению профессионала, — заявил Шану, словно это само по себе достижение.

— Да, — сказал доктор на этот раз так тихо, что Назнин усомнилась, слышит ли Шану, — только если вы с ним согласны.

Шану смотрел на Назнин. Щеки у него раздулись от счастья и почти закрыли глаза. Потер руки и принялся хрустеть суставами.

— Хочу риса, — сказала Назнин. Приподнялась, как будто собралась встать.

Шану засуетился, стал собирать посуду на туалетном столике.

— Доктор велел лежать, — замахал он руками, — лежи, надо следовать его рекомендациям. Я все принесу.

И он с шумом вышел из комнаты, забыв забрать посуду.

В дверях столкнулся с девочками. Громким шепотом запретил им беспокоить мать. Биби и Шахана забрались на кровать и молча обняли ее. Биби принялась расчесывать маме волосы, легонько нажимая пластмассовой расческой на кожу головы, распутывая каждый узелок. Шахана растянулась на розовом постельном белье, и волосы у нее наэлектризовались от нейлона. Назнин заметила, что Шахана сильно продвинулась в борьбе с отцовской неприязнью к узким джинсам на девочках. Доктор Азад закончил писать, измерил у Назнин давление и снова взял ручку.

Вернулся Шану, поднос у него в руках уперся в живот.

— А ну кыш! — крикнул он, хотя на дороге ему мешала только мебель. — Вот тебе рис и картошки немного.

Он поставил поднос у кровати.

— В картошке совсем чуть-чуть специй, — сказал он доктору, как бы предупреждая, — и немножко сладкого мяса на блюдечке. Для восстановления сил.

— Хорошо, хорошо, — ответил доктор и собрал свои вещи. — Вы можете снова выходить на работу, — сказал он Шану. — Лондонская транспортная система без вас совсем развалится.

Шану склонил голову набок:

— Пусть катятся ко всем чертям — я ухаживаю за женой.

Он взял кусок сладкого мяса, и, только набив рот, вспомнил, что мясо для Назнин. Поставил тарелку.

— Как себя чувствует ваша жена?

— Чудненько, — в тон ему ответил доктор. — Что слышно из районного совета?

— Из районного совета?

— Насчет…

— Библиотеки? Спасибо, что интересуетесь, но, как видите, — и Шану с сияющей улыбкой посмотрел на жену и дочек, — сейчас у меня семья на первом месте. Пусть тоже катятся ко всем чертям, все эти читатели, невежи и неучи, с районным советом в придачу. Пусть катятся.