И с невероятным облегчением вздохнул.

— Оставайтесь в постели, — сказал доктор Назнин, — пока не надоест. Звоните, если почувствуете себя хуже. Я вам пропишу успокоительное.

— Глупости, — пропел Шану, — моя жена очень и очень спокойная. Спокойней моей жены в мире человека нет. У нее нет поводов для волнений, — с гордостью сказал он.

— Хорошо, хорошо. Я должен идти. Меня ждут другие больные.

— Да, вам нужно идти, — согласился Шану, — идите, лечите больных. И передавайте привет своей семье.

Назнин скатала щепотку риса в шарик. Она вспомнила один давний вечер, когда впервые задалась вопросом, что связывает этих двух людей. Теперь ей стало ясно что. У доктора есть положение и деньги, от отсутствия чего так страдает Шану. Но у доктора нет семьи, о которой он мог бы говорить без боли в голосе. У Шану хорошая жена, дочери, которые умеют себя вести. Но ее муж, несмотря на все свои книги и образование, самый обычный рикша. Поэтому их жизненные дороги переплелись — каждому нужно испить из источника печали другого. В этих источниках они черпали силы.

За окном был уже вечер, когда она решила открыть глаза и вернуться к обычной жизни. По такому случаю девочкам разрешили лечь попозже, а Шану превратился в клоуна. Он сделал отчет о неудачах, постигших его на кухне, и, показывая, как порезался ножом, вдруг начал скакать по комнате, схватившись за большой палец. Ночью он спал на самом краю кровати, чтобы ей «было чем дышать». Он показал, как упал на пол в первую ночь, и его актерские способности были вознаграждены. Шахана хоть и закатила глаза, но помимо воли улыбнулась. Биби более официально захлопала. Назнин улыбнулась и завязала волосы в узел. Поднимать руки ей было тяжело, ноги болели. Кажется, от этого отдыха она невероятно устала. Снова вернулось чувство, что надо о чем-то подумать.

— Я хочу попробовать встать.

Шану погрозил пальцем:

— Она не слышала, что велел доктор? Постельный режим. Такое лечение.

— Я уже належалась. Я хочу встать.

— Она не слушается доктора. Допляшется.

Еще чуть-чуть, и от улыбки у Шану лопнули бы щеки.

Назнин стало интересно, почему муж говорит о ней в третьем лице. Будь у нее побольше сил, почувствовала бы раздражение. Она собрала все имеющиеся в запасе силы и встала, несмотря на продолжительные увещевания Шану.

Гостиная была завалена игрушками, одеждой, книгами и разбросанной кухонной утварью. На столе — рулон туалетной бумаги, на диване — пять банок из-под консервированной фасоли. Здесь разгружали сумки с покупками — почему-то на полпути к холодильнику. Если пакет ненароком освобождался от содержимого, его бросали на пол для вящего беспорядка. Вот след от двери до дивана и стола: это кто-то захотел добавки. Назнин молча ходила по комнате. Внутри — удовлетворение. Столько лет она приказывала себе не расслабляться. Если расслабиться, все развалится. Постоянная бдительность и расчет, низкая, незаметная и неблагодарная работа женщины не давала всему хозяйству рухнуть.

Шану поднял туфлю и упаковку фломастеров. Положил на ручку кресла.

— Девочки сейчас на каникулах. Что уж тут поделаешь? — Он пожал плечами и покачал головой в знак беспомощности перед этим стихийным бедствием.

Назнин подошла к окну и посмотрела на оранжевый свет фонарей. Болезненный, отравленный свет. Она почувствовала, как память комком собирается в горле — нечто бестелесное, но ясно ощущаемое.

Шахана тоже выглянула в окно. На углу собрались дети лет десяти-двенадцати и выстроились вдоль стены, как заключенные.

— Вон Актар, — сказала Шахана, — и Али.

— Который час? — спросила Назнин.

— Почти одиннадцать, — ответил ей Шану и подошел к окну, морща лоб и поджимая губы в знак неодобрения.

— Почему родители разрешают маленьким детям слоняться по улице в такое время?

— Они не маленькие дети, — сказала Шахана. — А у Али десять братьев и сестер. Их родители не любят, когда они все вместе дома. — Шахана откинула челку. — Они просто действуют друг другу на нервы, — с чувством добавила она.

— Ах да, перенаселение,— сказал Шану, вставив английское слово. — Перенаселениев нашей общине самая серьезная проблема. В одной комнате по четыре-пять бенгальцев. Это официальная статистика районного совета.

— Какая разница, — продолжала Шахана, — ведь еще не поздно. Некоторые и позже ложатся.

— Что? Позже? Собираются в банды поздно ночью? Небось ни у кого нет ни одной книжки. Как ты думаешь, что эти овечки изучают? Чему учатся?

Лицо у Шаханы стало отчужденным. Она отвернулась от окна.

Шану вспомнил, что у них сегодня особенный вечер. Обнял дочь.

— Тише, тише, — сказал он, — доктор не велел. Маме нельзя волноваться.

Биби уже начала зевать. Шану отправил девочек спать и, лежа на диване, поглаживал живот. Назнин смотрела на комнату и пыталась справиться с желанием начать уборку. Она сидела очень спокойно, чтобы все вспомнить.

— Мне нужно на работу, — сказал Шану, — она думает, что справится без меня?

Назнин посмотрела на швейную машинку. Машинку отодвинули в глубь стола, и ее почти не видно из-за стопки книг и картонной коробки.

— Работа, — воскликнула Назнин и подскочила. Заглянула в коробку. Целая пачка молний, которые ждут не дождутся, когда их пришьют на жилетки.

— Она не может работать, — затряс головой Шану, — больной не может работать.

— Их надо было вставить на прошлой неделе.

— Ничего, подождут.

Назнин прислонилась к столу. Кружится голова, поташнивает. Однажды она пробовала покурить с Разией — примерно такое же ощущение.

— Хорошо, а теперь она пойдет в постель.

Но в итоге, после всех протестов в третьем лице, в постель отправился сам Шану. Назнин осталась на ногах. Воспоминания хлынули, как волна прилива. Ей надо выстоять, не утонуть. Она ходила по комнате, брала вещи, не понимая, что это и куда это класть. Пол стал чище. Она принялась перекладывать то, что уже сложила, беспорядочно переставлять то, что уже поставила. Здесь был Карим. Он приходил и снова приходил, пока Шану не заподозрил. И девочки. Девочки все знают. Или Карим не приходил. Нет, это еще хуже. Он приходил, и его стали подозревать. И больше она его не увидит? Он больше никогда не придет. Это хорошо. Нет. Это плохо. Во всяком случае, это конец. Но как все может закончиться без ее участия? И если закончилось, то зачем вообще началось? И зачем оно вообще было нужно? Карим придет еще раз, она все объяснит. А может, не станет объяснять, и это действительно будет конец. Она положит этому конец. Нет, не сможет. Как только увидит его, не сможет. Не настолько она сильная. И в любом случае не ей выбирать. Когда он придет? И придет ли?

Обессилев, Назнин рухнула в кресло навозного цвета и стала выковыривать набивку через дырочку. Приказала себе думать медленнее. На каждый пятый вдох тебе разрешается подумать одну мысль. Начала считать. По идее Карим должен прийти во вторник днем, когда девочки отправятся в гости к подружке. Каждый вдох она старалась выдохнуть как можно тщательнее. Он придет, потому что для нее есть работа. На вдохе она старалась наполнить легкие воздухом от самого основания, пока ключицы не заболят. Или увидит ее в окне и пройдет мимо. Следующие пять вдохов пошли быстрее — короткие вдохи через нос. В любом случае какая разница, что случилось? Важно, что будет теперь. У Назнин перехватило дыхание, она жадно ловила воздух ртом.

Ты никто. Ты никто, — повторяла Назнин, раскачиваясь в кресле. Слова эти немного смягчали непомерную, сокрушительную важность всего этого. Встала за Кораном. Поискала знакомые страницы, слова, которые всегда утешали. В панике не могла ничего найти: слова на страницах не пускали в себя, прятали свой смысл, не давались ей.

Она пошла в спальню, посмотрела на высящийся посреди кровати живот спящего мужа, прислушалась к его храпу. Взяла из ящика с нижним бельем пачку писем, завернутых бережно, как священная реликвия, и вышла из комнаты.