Он спрыгнул со сцены, вытащил пожилого мужчину и заставил его подняться на сцену. Назнин увидела, что на ногах у мужчины плоские сандалии с открытым верхом и белым искусственным цветком на пятке: женские. Имам появился в их районе совсем недавно. Он постоянно облизывал губы и улыбался. И не имел ни малейшего представления, что здесь происходит. За него тоже проголосовали.

Карим приходил со связками джинсов и неподшитых платьев через плечо. Садился на ручку кресла и говорил. Если звонил телефон, больше не выходил в коридор. Иногда речь шла о листовках и отпечатанных партиях, о собраниях и пожертвованиях. Иногда голос у него становился мягким и ускользал, и тогда он закрывал телефон и бормотал:

— Волнение и нервы. Вот чем все закончилось.

Карим рассказывал ей о мире. И Назнин поддерживала разговор:

— Да ты что?

От услышанного ей становилось стыдно. Она узнала о своих братьях и сестрах мусульманах. Узнала о том, как их много, как все они разрознены и как страдают. Узнала о Боснии.

— Когда это было?

В то время ему было не больше четырнадцати-пятнадцати. Рядом с ним ей становилось стыдно. И интересно.

В стране под названием Чечня на то время шел джихад. Карим читал ей из журнала: «Если будет на то воля Аллаха, вы встретитесь с моджахедами в сердце матери Руси, не обязательно в Чечне. Если будет на то воля Аллаха, мы будем владеть вашей землей». Он протянул ей тонкие журнальные листки в доказательство.

— Это борьба всем миром. Господи. Везде нас пытаются принизить. Мы должны дать ответ. Хватит молчать.

В руках у него был английский журнал с английскими словами на обложке. Он спросил:

— Прочтешь?

Она покачала головой:

— Амар ингреджи пода шаманьо. По-английски я читаю совсем чуть-чуть.

Он оставил ей брошюрки на бенгальском. Одна называлась «Свет», другая — просто «Умма». Шану никогда не предлагал ей читать. И зачем вообще все его книги? Вся эта его дремучая история.

Назнин оставила брошюрки на столе, чтобы их увидел муж. «Не один ты такой образованный». Но, услышав, что он пришел, спрятала. Следующие несколько дней были наполнены сладкой и грустной тайной. Каждую строчку она ласкала взглядом, чувствуя, что в этих словах растворен Карим.

Непонятно было одно: в чем состоит мученичество за веру.

— Но ведь Аллах это не разрешает.

— Это не самоубийство.Это война.

Она узнала о Палестине: «Они выходят на марш протеста, если убит ребенок. Возвращаясь домой, несут тело следующего».

Все это причиняло боль. Назнин стало понятно, как в сравнении с этим мелки ее прогулки по канату от дочерей к отцу и обратно, ворох куда-то летящих мыслей и волнения за сестру. Теперь понятно, откуда внизу живота ноющая тяжесть вожделения: на самом деле это скорбь, и по ночам она теперь читала об оккупантах и сиротах, об интифаде и группировке ХАМАС.

Карим еще несколько раз молился у нее дома. Он брал коврик, касаясь ее кончиками пальцев, и Назнин чувствовала хрустящий запах его рубашки.

Запах лайма.

Доктору Азаду не повезло — шевелюра у него оставалась как у молодого. Сияющие и густые его волосы неизменно вызывали улыбку, а вот лицо годы не обошли стороной. Скорее наоборот, основательно на нем потоптались. Щеки свисают, как старушечьи груди. Нос, аккуратно вздернутый когда-то, сейчас словно обкрошился на кончике. Надутая кожа вокруг глаз вот-вот лопнет.

Сидел он ровно, будто все тело в переломах, и на каждом переломе по шине, и выпивал он так же по два стакана воды.

— В следующий раз, — сказал Шану, — обязательно приводите с собой жену.

— Конечно, — сказал доктор.

— Как она? Надеюсь, с ней все хорошо? Такая хозяйка, умница — замечательно и быстро готовит. Обязательно приводите ее к нам на обед. Все твержу своей жене, что мы должны отплатить госпоже Азад за ее гостеприимство.

«За все эти годы ни одного ответного приглашения. Приглашаем всегда только мы», — вспомнила Назнин.

Шану сгорбился над тарелкой, чтобы еда быстрее попадала в рот. В бровях у него застрял кусочек дала. Доктор Азад почти не наклоняется. Локти прижаты к грудной клетке.

— Как мило с вашей стороны, что не забываете, — сказал доктор, — обычно спустя десять лет люди уже ничего не помнят.

— И дочь пусть приходит. Как у нее дела?

Доктор Азад объявил, что дочь здорова. Он решил воспользоваться тем, что рот у Шану забит, и повел наступление со своим набором вопросов, чтобы не отставать в счете. Набор был стандартным.

— Хотел у вас поинтересоваться, какое количество подписей вам удалось собрать на сегодняшний день? Скоро ли передвижная библиотека озарит нашу округу?

Шану положил руки на стол. Кончики пальцев прижимались один за другим к столу, сначала все на левой руке, потом два кончика на правой.

— На этой неделе семь всего лишь.

Шану выжал себе немного лимонного сока, и, видимо, после подсчета ему взгрустнулось.

Жена и дочь доктора оставались неизменно здоровыми. Рассказывать не о чем, кроме того, что жена по-прежнему не ходит ни к дочери (которая вышла замуж и обзавелась детьми), ни к остальным родственникам. Петиция Шану продолжала потихоньку наполняться подписями, хоть из ящика ее так ни разу и не достали. Назнин давно уже не удивляется тому, что каждый упорно плетет свою сказку вот уже много лет. Заботит ее одно: возможное разоблачение. Сказочные стены, хоть и подгнили, все же лучше, чем ничего.

Вошли девочки сказать спокойной ночи. Шану протянул руку:

— Идите, идите сюда. Я вас покормлю из своей тарелки.

Шахану передернуло, она втянула щеки. Шану покосился на доктора Азада. Улыбнулся и снова поманил их рукой:

— Ну же, идите, не стесняйтесь.

Подошла Биби, Шану посадил ее на колено:

— Креветки с кабачками. Объеденье.

Покормил Биби из своей тарелки и осторожно похлопал по спине, как будто это неизвестная псина на улице, которая может и цапнуть.

Биби слезла и стала рядом с Шаханой.

— Какие хорошие девочки, — сказал Шану.

Оглядел комнату в поисках доказательства. Нашел:

— Шахана, как зовут нашего национального поэта?

Шахана вдавила пальчики ног в ковер. Улыбка сошла с лица Шану, хотя уголки губ оставались приподняты.

— Тагор, — ответила Шахана.

— Нет, не твой любимый поэт, Шахана. Национальный. Ну же.

Шахана слегка качнулась. Никакого выражения на лице, словно она впала в транс.

Назнин прикусила язык. Наблюдала за Шану. Лицо у него начало подергиваться.

— Кази Назрул Ислам, — выдала Биби. И выпучила глаза от напряжения, словно к подбородку ей прицепили что-то очень тяжелое.

— Шахана, может, прочитаешь нашему гостю что-нибудь из твоего любимого поэта?

Назнин встала. Объявила, что уже слишком поздно. Что она поможет девочкам приготовиться ко сну.

— В другой раз, — сказал доктор Азад, — девочки устали от занятий.

— Да, да, — закивал Шану, — учатся, учатся, постоянно. Очень хорошие девочки. Идите и поцелуйте папу на ночь.

Первой подошла Биби, потом Шахана. Последняя втянула губы и быстро вытерла подставленную щеку. Но Шану остался доволен. Когда девочки ушли к себе, у него был усталый, но спокойный вид, словно торнадо пару раз пронес его по городу и чудесным образом вернул обратно в кресло.

Шану и доктор занялись самым важным, что, собственно, и соединяет друзей. Они говорили. Время от времени их слова пересекались в диалог. Но чаще они просто бродили друг вокруг друга.

— У меня вызывает большое опасение, — говорил доктор, — то, что темпы потребления героина вот-вот взорвутся от скорости, а взрослые не могут с этим справиться. Финансирование местных органов, программы помощи нуждающимся рабочим доказали свою полную неэффективность.

— В том-то и трагедия. Думаешь, что тебя будут считать полноценным членом общества. Но с тобой все равно не будут обращаться, как со своими. Никогда.