Прибыв в Лемберг, они сразу же направились к д-ру Лангзаму, пожилому невропатологу, который лечил многих душевнобольных в Галиции. Говорили, что в молодости он учился на раввина, но, явившись свидетелем плохого обращения польского врача с больным евреем — нередкий случай для тех времен, когда врачи-неевреи лечили тело евреев и вредили их душевному здоровью, — принял решение стать врачом. Очень скоро он приобрел репутацию первоклассного доктора, и люди ездили к нему отовсюду. Со временем он специализировался на нервных болезнях, которые, если сразу не принять мер, могут привести к стойкому безумию.

В отличие от тех врачей, с которыми уже встречался Гиршл, д-р Лангзам не подвергал его никаким «тестам», не задавал ему загадок, не спрашивал, сколько лет кайзеру. Он просто поздоровался с ним и спросил, как бы не понимая, зачем такой на вид здоровый молодой человек пожаловал к нему в санаторий:

— Ну-с, в чем дело?

Осмотрев Гиршла, он велел уложить его в постель, распорядился принести ему еду и питье и так заботился обо всех его нуждах, будто имел дело с гостем, нуждающимся в отдыхе после утомительного путешествия.

Д-р Лангзам ни о чем не расспрашивал и родителей Гиршла. Для него не имело значения, рассказывают они ему о сыне всю правду или нет, его не интересовали ни предыстория, ни прежнее лечение пациента. Важно было не допустить, чтобы больного поместили в сумасшедший дом, потому что там даже здорового человека могут довести до сумасшествия. Держать его следовало подальше от Шибуша, где местные ребятишки будут дразнить его сумасшедшим и бросать в него камнями, так что он никогда не поправится. Заметив в лице Гиршла сочетание кротости, покорности судьбе и печали, старый доктор немедленно проникся к нему симпатией.

Д-р Лангзам не делал попыток пробудить в родителях надежду или же, наоборот, подготовить их к худшему.

Я никогда не держал здесь никого, кто не был бы болен, — заявил он Боруху-Меиру и Цирл, — и никогда не отказывал никому, кто был действительно болен. Когда ваш сын сможет вернуться домой, я вас извещу.

Он сообщил им, во что обойдется лечение, попросил уплатить вперед за три месяца и обязался обеспечить Гиршла кошерной пищей.

Д-р Лангзам скупо применял лекарства. Он давно забыл большинство рецептов, выученных им в медицинском институте, и не утруждал себя знакомством с новинками. Чтобы хоть что-то прописать больному, поскольку от него этого ждали, он иногда назначал ему пять капель десятипроцентного водного раствора опия. Рецепт микстуры он нашел в старом медицинском журнале и пользовался им весьма неохотно. Два раза в день он давал Гиршлу в стаканчике смесь равных частей воды с водкой. Другим лекарством, которое Гиршл получал от д-ра Лангзама по понедельникам и четвергам, было слабительное, регулирующее работу желудка.

Гиршл безропотно принимал лекарства, не жаловался на горький вкус опия и тошнотворно-сладкое слабительное, похожее на отраву для тараканов. Время от времени слабительным служила касторка, иногда в сочетании с «тараканьей отравой».

Борух-Меир и Цирл вернулись в Шибуш в подавленном настроении. Поглощенные устройством Гиршла, они не сразу могли осознать свой позор. Но сейчас, по дороге домой им открылось полное значение того, что произошло. Они были в купе одни, Борух-Меир сидел в одном углу, Цирл — в другом, откуда доносились ее тяжкие вздохи. Они долгие годы ждали, пока у них родится сын, наконец-то дождались, вырастили его и женили только для того, чтобы на них свалилась такая беда. Древнее проклятие, которое раввин обрушил на прапрадеда Цирл, еще не исчерпало себя. Может быть, если бы Гиршл остался в ешиве и сам стал раввином, оно утратило бы силу.

В Станиславе они пересели со скорого поезда на местный, который шел неторопливо, останавливался на каждом полустанке. Одни пассажиры сходили, другие садились. Среди попутчиков были и шибушцы, знавшие Боруха-Меира и все, что с ним стряслось, лучше, чем он сам. Подняв воротник пальто и глубоко надвинув шляпу, он надеялся, что его не узнают, но это не помогало. Нельзя сказать, чтобы люди радовались его несчастью. Отнюдь нет! Если они и радовались, то, скорее всего, тому, что хоть на несколько дней вырвались из дому.

Борух-Меир и Цирл тихо и униженно пробрались к себе домой. Каждая улица, каждый перекресток, казалось, кричали об их несчастье и позоре. По этой улице Гиршла вели домой из лесу. Здесь он кукарекал, гоготал гусем, квакал лягушкой.

Вскоре к ним прибежала Берта.

— Ну и напугали же вы нас! — воскликнула она. — Ведь Мина на восьмом месяце. Вы бы подумали, как это волнение может сказаться на ней и на ребенке, упаси Бог!

Цирл с удивлением смотрела на нее:

— Клянусь вам, Берта, я не знаю, о чем вы говорите.

— Но я-то знаю! Только не понимаю, почему вы скрыли это от нас!

— Что мы скрыли от вас?

— О Гиршле.

— Мы не сказали вам о Гиршле? Вы хотите сказать, что вам неизвестно, где он находится?

— Конечно, известно.

— Так что же мы скрыли от вас?

— А вы не считаете, что нам-то следовало рассказать все?

— Разве мы не рассказали вам, что едем в Лемберг?

— Конечно, да, но только не рассказали зачем!

— Ах, Боже мой, Берта, по-моему, весь Шибуш знал зачем!

— Цирл, — вмешался Борух-Меир, — позволь мне поговорить с Бертой.

— Да, уж лучше Борух-Меир, — согласилась Берта. — Мне хотелось бы получить объяснение.

— Объяснение чего, Берта? — спросила Цирл.

— Как вы могли разыграть такую шутку с молодой женщиной? Ведь она не какой-то приблудный котенок, она — член семьи!

— Какую шутку? — снова вмешался Борух-Меир.

— Вы думаете, я не знаю, что все это подстроено?

— Что «все»? — не понимала Цирл.

— Ну, сумасшествие Гиршла!

— Подстроено? — спросили одновременно Борух-Меир и Цирл.

— Ну, хватит притворяться, — сказала Берта. — Вы думаете, мне неизвестно, что все это подстроено, чтобы избежать призыва в армию?

— Подстроено, чтобы избежать призыва? — задумчиво повторил Борух-Меир.

— Всему миру это известно, кроме нас. Мы чуть не умерли от тревоги, пока они не пришли и не рассказали нам.

— Кто они? — недоумевала Цирл.

— Все: Йона Тойбер, Софья Гильденхорн и этот коротышка, не знаю, как его зовут.

— Курц, — подсказал Борух-Меир. — Она имеет в виду Курца.

— Правильно, Курц, именно так его зовут, — вспомнила Берта. — Этот лилипут, который танцевал на свадьбе. Даже он знал, что Гиршл сделал это, чтобы не пойти в солдаты.

Борух-Меир смотрел на Берту с удивлением. Цирл наклонилась к ней и прошептала:

— Ш-ш, сватья! А Мина уже знает?

— Страшно подумать, что могло бы случиться с ней, если бы она не знала, в чем дело.

Цирл задумалась, а Борух-Меир произнес:

— Не сердитесь на нас, Берта. Дело требовало большой секретности.

— Берте не нужно долго объяснять, — сказала Цирл. — Она прекрасно знает: чем меньше об этом говорить, тем лучше. Пойдем, навестим Мину и передадим ей привет от Гиршла.

По дороге они встретили Йону Тойбера. Он первым увидел Гиршла в тот день, когда его нашли на поле, и тотчас же заметил, что тот был не в себе.

— Ну, реб Йона, — обратилась к нему Берта, — что вы думаете о событиях?

Тойбер вздохнул:

— Не всем выпадает такое везение — жить в стране, где нет воинской повинности!

Когда он задел, Борух-Меир заметил:

— Какой умный человек! Его слова могут как бы не относиться к делу, но, если вдуматься, покажется, будто он прочел ваши мысли. Как обстоит дело с его женой? Мне говорили, она тяжело больна.

Проведя три дня в постели, Гиршл все еще изнемогал от усталости. Он уже не отвечал на любой вопрос: «Половина восьмого», но изъяснялся непомерно длинно, забывал слова, названия предметов и потому вынужден был прибегать к излишне пространным описаниям. Умолкал на середине и возвращался к началу.