Был месяц май, первый еврейский месяц ияр, когда принято возобновлять годичный контракт с прислугой. Незадолго до приезда Блюмы домашняя работница Гурвицев ушла от них, и предстояло найти новую. Когда агент по трудоустройству привел к Цирл претендентку на это место, хозяйка посетовала:

— Скажите на милость, куда мне ее поместить? У нас гостит родственница, которая спит в комнате для прислуги.

Так Блюма стала работать в доме своих родственников. Господь давал ей силы, и ее маленькие ручки справлялись с любым делом: она готовила еду, мыла, шила, штопала. В доме не было уголка, где не сказалось бы ее присутствие. Работа была ее природной стихией, ведь она выросла при больной матери, и навыки, приобретенные ею раньше, пригодились ей теперь. Цирл быстро поняла, что Блюма действительно обучена всему, что следует уметь женщине. К тому же, поскольку она была членом семьи, можно было не платить ей за работу.

— Ведь Блюма — одна из нас, не так ли? — спросила она мужа. — Тот, кто награждает нас, наградит и ее.

Могло показаться, что Гурвицы пользуются безвыходным положением родственницы. Однако если вдуматься, придется признать, что это не так. Можно ли допустить, что, когда Блюме придет пора выходить замуж, Цирл обратится к какой-нибудь местной благотворительной организации с просьбой выделить сироте приданое? Безусловно, она вознаградит девушку за каждый год, что та проработала в ее доме, а если жених заслужит одобрение Цирл, то она даже удвоит причитающуюся Блюме сумму. Кроме того, на какое жалованье могла рассчитывать Блюма? Она никогда не работала ни прислугой, ни горничной, всему училась у Цирл, и, значит, ее можно было рассматривать как подмастерья, который первые три года работает на хозяина, не получая вознаграждения.

Так и жила Блюма у своих родственников, отрезанная от остального мира. Девушки из бедных семей, служившие у соседей Гурвицев, не искали ее общества — нечего и говорить, что и она не испытывала желания сблизиться с ними. Агенты по трудоустройству, с которыми стремилась водить компанию прислуга, были не настолько бесстыдны, чтобы привлечь к себе ее внимание. Они ее, естественно, не интересовали. Таким образом, круг знакомых Блюмы составляла семья Гурвиц, а развлечения в этом кругу практически отсутствовали. Члены семьи весь день хлопотали в своей лавке, откуда они приходили только поесть или лечь спать. В субботу или в праздник, отправляясь на прогулку или в гости, они никогда не брали ее с собой. На кого же оставить дом, как не на нее? Блюма была предоставлена сама себе, лишена тех развлечений, которые обычно имеет прислуга, и тех, что скрашивают досуг девушек из более состоятельных семей.

Блюма жила у своих родственников довольно долго. Цирл не баловала ее, но и не придиралась. По правде говоря, эта женщина умела ладить с людьми. Она отлично управлялась в лавке, где у нее был полный порядок, знала привычки каждого покупателя и даже на самых бедных из них никогда не смотрела сверху вниз.

— Сегодня он купил на копейку, — говаривала она, — а завтра может выиграть в лотерею и потратит рубль.

Даже с каким-нибудь малышом, который приходил в лавку за сущей ерундой, она обращалась ласково, гладила его но головке и всегда давала ему леденец или что-то другое.

— Сейчас он маленький, и нужды у него маленькие, а с возрастом и потребности у него возрастут, — рассуждала она. — Если я с ним сегодня ласкова, он и потом будет приходить сюда. Много богачей в этом городе мальчишками раз в год делали небольшие покупки на Ту би-шват, у моего отца. А сейчас те же люди бывают у нас каждый день и покупают миндаль или изюм целыми пакетами.

Лавка Гурвицев была не единственной в Шибуше. Целый ряд лавок, тесно прижавшихся друг к другу, выстроился на Большом рынке. Было их достаточно и на Малом рынке, и на разных улицах городка. Каждая из них знала свой пиковый и свой мертвый сезон, хорошие и плохие дни. К Гурвицам же это не относилось: в их лавке от покупателей не было отбою никогда. Наверное, люди затруднились бы объяснить, почему они предпочитают эту лавку.

К Гурвицам шли даже за нюхательной солью, прописанной врачом, хотя такая соль продавалась в любой аптеке. Шли, потому что обходительная речь Цирл сама по себе была хороша при любой болезни.

Обходительная со всеми, Цирл была обходительна и с Блюмой. К примеру, если ей случалось, разбирая вещи, найти старое платье или туфли, видавшие лучшие дни, она отдавала их девушке. Выбрасывались лишь те вещи, которые носить уже было невозможно.

— Я сама бережливо отношусь к вещам, — любила говорить Цирл, — не то что наша Блюма: она выбрасывает все, что ей не по вкусу.

Кому-то может показаться, что Цирл придиралась к родственнице, но тот, кто ее знал, понял бы, что она просто констатирует факт.

Борух-Меир был не менее обходителен с Блюмой, чем его жена. По правде сказать, он рассыпался в благодарностях за малейшую услугу, оказываемую девушкой. Он не только не забывал сказать «до свидания» или «здравствуйте!», когда уезжал по делам или возвращался домой. Был случай, когда он, вернувшись из Карлсбада, вместе с подарками тестю и супруге привез какую-то безделицу Блюме.

— Большинство мужчин, — заметила Цирл, — понятия не имеет, что по вкусу женщине. Мой Борух-Меир не такой! Он привез Блюме именно то, что ей нужно. Возможно, родственные чувства ему подсказали.

Даже Гиршл относился к Блюме по-дружески, никогда не забывал, что у них общие корни. Он не жаловался, если воротничок его сорочки оказывался не так тщательно отглажен, и, уж конечно, никогда не просил Блюму почистить ему обувь. Гиршл не обладал талантом даже критические замечания превращать в комплимент, как это умела делать его мать, не умел он и доброжелательно подмигнуть, как его отец. Он был еще молод и не понимал, что доброе слово и ласковый взгляд способны обернуться выгодой. Однако в свои шестнадцать лет он был достаточно взрослым, чтобы понимать, что жизнь — не идиллия. Кое-кто утверждал, что все беды в мире связаны с его разделением на богатых и бедных. Гиршл не мог бы объяснить, почему он испытывает такую боль. С момента появления на свет он не знал нужды ни в чем: ни в еде, ни в одежде, ни в отношении к нему людей — все охотно выполняли любое его желание. Возможно, он замечал, что те самые люди, которые так добры к нему, не всегда добры к другим, и это огорчало его.

Гиршл был у Гурвицев единственным ребенком, и появился он на свет, когда его родители были уже немолоды и совсем отчаялись иметь детей. Но Бог даровал им мальчика, которого в честь деда но матери назвали Шимон-Гирш. Первое из этих двух имен опустили, когда ребенок еще находился в колыбельке, a второе приобрело ласкательно-уменьшительное окончание.

Как только стало возможным отнять ребенка от груди, Цирл вернулась и лавку. Она не рассчитывала иметь еще детей. Не то чтобы она была решительно против их появления, но и не испытывала большого желания обзаводиться ими. Тем более что никогда не знаешь заранее, кому повезет на этом свете, а кому лучше бы и не родиться. Боясь испортить единственного сына, она старалась не проявлять особой любви к нему. Зато Борух-Меир компенсировал сухость матери даже чрезмерной любовью к сыну, балуя его сверх меры.

Борух-Меир сам был баловнем судьбы. За что бы он ни брался, все складывалось у него удачно. Все, что попадало в его руки, приумножалось. Он никогда не задумывался над тем, заслуживает ли он такого успеха, и фортуна, всегда благосклонная к нему, казалось, тоже не задумывалась над этим. Бессознательно он был уверен, что всякий, кто усердно трудится, в конце концов должен быть вознагражден. Сам Борух-Меир начинал в лавке рассыльным, а женившись на дочери хозяина, стал богатым предпринимателем.

Улыбка фортуны так и сияла в его бороде, искрилась в глазах, неизменно веселых, даже когда он оставался один. Жизнь была ласкова с ним, и это передавалось также его внутреннему миру. Если обычно совесть не позволяла ему поддаваться соблазнам, то из самоуважения он не упрекал себя чрезмерно, когда случалось ему соблазниться. По субботам, праздникам и в дни новолуния Борух-Меир регулярно ходил в синагогу. Скажи ему кто-нибудь: «Такому человеку, как вы, следует почаще молиться на людях», — он стал бы ходить в синагогу ежедневно, потому что охотно прислушивался к советам и не возводил свое мнение в принцип. Особой щедростью он не отличался, но, если его просили пожертвовать на благотворительные цели, давал более или менее крупные суммы на нищих. Цирл попросту отругала бы их, посоветовав заняться каким-нибудь полезным делом и не приставать к честным людям.