В ботинках его хлюпала вода, зонтик выскользнул из рук, а он все стоял безвольно, насквозь промокший. Дождь шел бесшумно, затем перестал, тучи рассеялись, и на небе появилась луна. Гиршл вытер глаза и собрался домой, но у него не было сил пошевелиться. Так и стоял он, печальный, промокший до костей, перед домом, где жила Блюма. В северном окне, которое он принимал за Блюмино, горела свеча. Прошло какое-то время, и дом уже окутал мрак. Он вспомнил свечу, погасшую на его свадьбе; вспомнил и о секте индуистов, в которой было принято при разводе зажигать по свече для мужа и жены, чтобы определить по первой погасшей свече, кто из них должен покинуть дом. Как грустно ему было думать об этом!

Ни разу за время своих прогулок к дому Блюмы Гиршл не был в таком подавленном настроении. В горле у него стоял ком, губы обметало. Он не понимал, то ли ему холодно, то ли, наоборот, у него жар. Было очевидно, что эта ночь не пройдет ему даром. Однако мысль о возможной болезни угнетала его меньше, чем необходимость идти домой, к Мине.

От земли и травы, как всегда после дождя, исходил приятный запах. Наконец Гиршл все-таки покинул свой пост. Когда он дошел до дома, часы пробили двенадцать. Он остановился на крыльце, обдумывая, что сказать Мине, если она спросит, где он пропадал. «Скажу ей, что был у Блюмы», — решил он.

— Кто такая Блюма? — спросит Мина.

— Ты что, не знаешь Блюму? — удивится Гиршл.

— Вашу бывшую прислугу?

— Да, нашу бывшую прислугу!

— Но что ты там делал?

— Я люблю ее.

— Как странно, никто мне об этом не говорил.

— Никто?

— Никто!

— Ну, давай тогда я расскажу тебе с самого начала.

— Начало меня не интересует. Я хочу знать, кто она тебе теперь?

— Ты хочешь знать, кто она мне теперь?

— Вот именно, кто она тебе теперь?

— Но я сказал тебе, что иду оттуда, где она живет.

— Неужели?

— Да, Мина.

— Ты туда ходил сегодня впервые?

— Я хожу туда каждый вечер.

— Каждый вечер?

— Да, каждый вечер. Когда я бодрствую, я иду туда сам, а когда сплю, переношусь мысленно.

— Генрих, ты путаешь себя с раввином Йосефом дела Рейна, которого дьявол каждую ночь переносил к греческой королеве Елене.

— Нет, Мина, я ни с кем себя не путаю. Это совсем другой случай. Но уж поскольку ты упомянула Йосефа дела Рейна, то скажи, откуда ты знаешь о нем? Уж конечно, в вашем пансионе не учили историю еврейского народа!

— Откуда я о нем знаю? Что ж ты думаешь, если моя классная наставница приняла католичество, то я ничего не знаю об иудаизме?

— Твоя классная наставница приняла католичество?

— Да, поэтому меня и забрали из пансиона.

— И вот почему тебя выдали за меня замуж?

— Уж этого я не могу тебе сказать.

— Нет, ты можешь мне это сказать, Мина, ты просто не хочешь!

— Я ничего от тебя не скрываю. Если кто-то здесь что-то скрывает, то, во всяком случае, не я!

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что ты мне никогда ничего не говоришь!

— Ты имеешь в виду Блюму?

— Блюму? Кто такая Блюма?

— Как ты можешь спрашивать, кто такая Блюма, если мы именно о ней говорим!

— Я не желаю подглядывать в щелку, Генрих!

— Ах, не желаешь?

— Нет!

— Тогда скажи, что заставило меня рассказать тебе о ней?

— Наверное, тебе самому захотелось это сделать.

— Мне захотелось? Что это означает?

— Тебе лучше знать!

— Не странно ли: ты знаешь, что мне известно, если я сам этого не знаю. Но сейчас мне лучше пойти спать, я вижу, что и ты хочешь спать.

Гиршл снял ботинки, мокрые носки и на цыпочках прошел к кровати. Окна были плотно закрыты, и от Мины исходил теплый сонный дух, она крепко спала. Значит, весь этот разговор ему просто померещился? Гиршл лег, свернулся калачиком и сразу заснул.

Он мог бы проспать тысячу лет. Отец наш небесный слил его тело воедино с постелью. Даже когда его будил какой-то звук, он не поднимал головы с подушки, наслаждаясь ощущением тепла и уюта. Ему казалось, что он лежит здесь со дня сотворения мира. Но в зеркале на противоположной стороне комнаты он увидел лицо своей тещи, улыбавшейся спящему зятю.

После сна он чувствовал себя отлично. События предыдущей ночи казались ему чем-то давно прошедшим и забытым. Он так сладко спал и так хорошо выспался, что во всем теле у него было замечательное ощущение благополучия. Поспать бы еще один час, и он стал бы новым человеком!

Вдруг Гиршл почувствовал на себе взгляд Мины. По знаку дочери мать вышла из комнаты. Гиршл встал, умылся, надел чистую сухую одежду, выпил чашку кофе и отправился в синагогу. С тех пор как выяснилось, что Мина беременна, он каждый день ходил туда молиться — это было способом проводить с женой как можно меньше времени.

«Вот решение всех проблем, — размышлял он по дороге, — спать как можно больше!» Он думал о том, что ему приснилось, пока не вспомнил, как Блюма убежала при виде его, и снова стал печален.

Как безрадостна человеческая жизнь! Всю ночь человек спит, чтобы проснуться утром, и целый день мечтает о том, как бы снова забыться сном, не видеть окружающего мира.

Блюма обычно носила серое, скрывающее фигуру платье. Что заставило ее выбрать такое платье? Его выбрало сердце, которое оно прикрывало.

Однако красота Блюмы была видна и в строгом сером платье. Один Бог знает, почему она не стала женой Гиршла. Хотя Блюма и отрицала, что похожа на отца, во многом она напоминала его. Ей достался характер Хаима Нахта, разница была лишь в одном: когда отцу казалось, что вокруг кромешный мрак, он впадал в уныние и жаловался на судьбу, а дочь никогда на судьбу не роптала. Падая, она вставала на ноги, и ее голубые глаза, ни счастливые, ни печальные, заставляли окружающих замечать в ней что-то необыкновенное.

Гецл Штайн пробовал писать Блюме письма, в отчаянии каждый раз рвал написанное и быстро отказался от этой идеи. Но вовсе не из-за своего скверного почерка. Даже д-р Кнабенгут, случайно встречаясь с Блюмой, не разговаривал с ней, как с другими девушками. Пусть Блюма не была социалисткой, хотя для этого, казалось, у нее были все основания, Кнабенгут делал все, чтобы как можно чаще видеть ее, и, когда ему это удавалось, забывал об общественном благе, всегда говорил ей что-то, носившее достаточно личный характер. Она внимательно слушала его некоторое время, затем, внезапно пожав плечами, как бы отметала все сказанное. В такие минуты она напоминала спасенного утопающего, который, будучи выловлен из воды и еще откашливая воду, попавшую ему в легкие, встает и уходит прочь от своих изумленных спасителей. Отвергнув Гецла Штайна, Блюма не проявляла интереса и к д-ру Кнабенгуту.

Кого же она ждала? Неужели верила, что явится какой-нибудь молодой богатый человек и женится на ней? Нет, поскольку ей не посчастливилось однажды с подобным человеком, она больше не хотела иметь дело с маменькиными или папенькиными сынками, о чем бы они ни мечтали — о Сионе или о наступлении золотого века. Ее сердце принадлежало Гиршлу Гурвицу, и не потому, что один из них так решил, а потому, что в свое время он оказался под рукой — тот человек, который мог бы быть ей близок. Каждый, кто их знал, и Цирл в том числе, невольно задавался вопросом: как это случилось, что они, будто созданные друг для друга, были разлучены? И каждый, много уступавший по уму Цирл, не мог не испытывать чувства жалости к ним. Мы уже знаем, чем это кончилось для Гиршла. Другой вопрос, чем это кончилось для Блюмы. Всякий, кто с ней разговаривал, видел тень улыбки на ее лице, которая как бы говорила: «Возможно, мне не посчастливилось в жизни, но я удержалась на ногах».

Прибытие призывной комиссии откладывалось с месяца на месяц, а потом с недели на неделю. Трудно было понять, приносило ли это обстоятельство кому-то в Шибуше облегчение или неизвестность была еще хуже.

Гиршл чувствовал, что отношение к нему изменилось. Он уже не был всеобщим любимцем. Прежде всего в собственной семье. Теща, которая раньше всем рассказывала, какой у нее замечательный зять, теперь смотрела на него холодно. Он стал для всех обузой. Еще год-два назад ему нечего было бояться армии. Однако сейчас была создана комиссия, которая не берет взяток. Это означало, что его призовут!