Однако Софья Гильденхорн, которая присутствовала при этом разговоре и знала, что Мина не хочет жить с родителями мужа, заметила:
— Там, где хорошо двум, третий — лишний.
Цирл поняла намек и сняла для Гиршла и Мины небольшую квартирку.
Через неделю после свадьбы Гиршл вернулся в лавку. Он все еще не пришел в себя от перемены в его жизни. Ему было трудно сосредоточиться на работе, он рассеянно зевал прямо при покупателях, и те с улыбкой комментировали его поведение. Весь день проходил в ожидании вечера, а когда рабочий день кончался, он оставался в лавке, пока Цирл не напоминала ему, что пора домой.
— Вот, — говорила она, вручая ему пакетик с конфетами, — отдай это Мине.
Отнюдь не лишенная житейской мудрости, Цирл ничего не жалела для своей невестки.
Мина, судя по всему, обычно была рада Гиршлу, когда он возвращался из лавки, но порой ему казалось, что она сторонится его. Он знал, что женское сердце непостоянно, но так и не понимал, что заставляет ее сегодня радоваться, а завтра замыкаться в себе и дуться на него. В такие моменты он сам приходил в дурное настроение, на что она реагировала грустным молчанием. «Если ей так нравится, — думал Гиршл, — посмотрим, сколько она выдержит!» Он принимался испытывать ее: то вставал, то садился, противно скрипя стулом, но Мина становилась все печальнее, и вся комната наполнялась безысходной болью. Испуганный Гиршл против своего первоначального намерения возобновлял разговор с женой. Мина отвечала сначала неохотно, потом оживляясь и, наконец, с облегчением.
Иногда, возвращаясь с работы, он заставал у Мины Софью Гильденхорн, которая обычно тут же исчезала. Время от времени заезжала мать Мины. Берта оживлялась при виде Гиршла, и он тоже тепло к ней относился, отвечал на ее вопросы, сам задавал их ей. Нельзя сказать, что это общение увлекало Гиршла, но одно то, что Берта проявляла к нему интерес, побуждало его раскрыться, поддерживать беседы с ней.
Гедалья редко наведывался в Шибуш. Все лето он был занят полевыми работами, год выдался на редкость урожайный, и если навещал дочь, то лишь между делом, чтобы спросить ее и зятя, как они поживают, недолго посидеть, сказать «С Богом!» и уехать. Уходя, он не забывал коснуться мезузы на дверном косяке и попросить Господа благословить дом дочери.
Шли дни. И хотя двух совершенно одинаковых дней никогда не бывает, жизнь Гиршла и Мины текла на редкость однообразно. Настроение каждого могло за день тысячу раз измениться, но быт их оставался прежним: Гиршл обслуживал покупателей в лавке, а Мина, сидя дома, вязала или вышивала. Порой она отправлялась навестить Софью и по пути заходила в лавку к мужу, чтобы приветствовать его. Она больше не приезжала к Гурвицам в коляске, доверху заваленной свертками и сумками. Бог дал ей собственный дом, и в том доме она уже не нуждалась. Теперь весь ее багаж состоял из сумочки и зонтика, носить которые было необременительно.
Софья, обычно свободная днем, всегда рада была Мине. Могло показаться странным, что у обеих находилось столько тем для разговора, но, как известно, из десяти мерок разговора, которые Бог отпустил человечеству, девять достались женщинам. Так, по крайней мере, считали мудрецы. Рассказы Софьи интересовали Мину больше, чем все, что говорил ей Гиршл. Всякий раз, когда Генрих, как она звала его, сообщал ей о каком-нибудь происшествии в лавке, ей было странно, зачем он вообще давал себе труд рассказывать об этом. С Софьей все было по-другому. Если бы Гиршл интересовался дамскими модами, у них с Миной был бы хоть какой-то общий интерес. У Мины было много элегантных платьев, она только и делала, что переодевалась. К несчастью, в глазах Гиршла все платья были одинаковы, и что бы ни было надето на Мине, все устраивало его. Даже если бы его больше интересовало портняжное дело, это не играло бы сколько-нибудь значительной роли, потому что элегантность Мины была следствием не столько ее хорошего вкуса, сколько возможности покупать все самое модное и пользоваться услугами лучшего портного.
Гиршл мог бы беседовать с женой о книгах, которые он прочел, но после двух-трех попыток ему пришлось от этого отказаться. Как только Мина рассталась со школой, она утратила всякий интерес к каким бы то ни было знаниям. Гиршл не знал, улыбаться ему или хмуриться, когда видел, что все сказанное им входит в одно ее ухо и тут же выходит из другого. В конце концов он перестал делиться с ней своими впечатлениями от прочитанных книг и своими знаниями. Правда, порой Мина спрашивала его, что он читает, но стоило ему начать объяснять ей, как она начинала зевать. Становилось очевидным, что у них нет ничего общего. Но, как показывает жизнь, интеллектуальная совместимость — это еще не все!
Заведенный порядок жизни Гиршла практически не изменился. Дни он проводил в лавке, а вечера дома с женой. Даже Берта и Софья в последнее время будто сговорились оставлять их как можно больше наедине: Берта — потому что у нее было много дел по хозяйству, а Софья… Одному Богу известно, почему она вела себя так. Гиршлу даже показалось, что она приходит к ним в гости с единственной целью — исчезать, как только он появляется! Итак, он был вынужден проводить все вечера с Миной.
Гиршлу было не по душе, что его общество ограничивалось одной только Миной. Иногда он сердито думал, как она не понимает, что это вредно для них обоих, в то же время его раздражало, когда она держалась отчужденно. Мине тоже приходило в голову, что лучше бы они меньше находились вместе, однако сила привычки оказывалась сильнее силы рассудка. Отсутствие общения с другими людьми делало и ее несчастной.
Как поступают более опытные люди в таких случаях, Мина не знала. Если бы Софья дала ей хоть малейший повод, она с радостью поделилась бы с ней своими проблемами. Но та самая Софья, которая настойчиво вызывала на откровенность Мину до свадьбы, теперь не проявляла большого интереса к ее личной жизни.
Желанные перемены пришли оттуда, откуда их не ждали. Наступил месяц элул с его покаянными молитвами, и, хотя, не считая первого и последнего дня этого месяца, Гиршл не вставал рано утром, чтобы пойти в синагогу, настроение мягкой сдержанности, охватившее город, затронуло и его, и Мину. Возможно, бессознательно оно заставило их отдать себе отчет в том, что в мире есть более важные вещи, чем разговоры между супругами.
Прошли лето и Дни Трепета, а также первые четыре дня праздника Суккос.
Легкие облака на небе порой заслоняли солнце и, отбрасывая быстро бегущую тень на землю, образовывали на небе странные нагромождения. Птицы призывно кричали в оголившихся полях, и сочные желтые груши свисали с веток. В Маликровике молодые крестьянки, сидя на крылечках своих домов, вязали косы чеснока и лука, чтобы затем разложить их на солнце для просушки. Птицы, готовящиеся к отлету, ежедневно взмывали в небо для пробы сил. Облака над головой то сливались вместе, то расходились каждое своей дорогой. Если дождя еще не выпадало, то, без сомнения, лишь потому, что праздник Суккос еще не закончился и евреи в Святой земле и во всем мире еще не молили Бога о нем.
Для Гедальи Цимлиха это был год изобилия, превосходный урожай принес ему большие деньги. Цены на домашнюю птицу и яйца на рынке возросли. Если Господь решает проявить щедрость, Он не останавливается на полумерах. Трудно поверить, но те же куры, еще недавно копавшиеся в мусорной куче на ферме Гедальи, сейчас с большими почестями принимались на железнодорожной станции проводником в островерхой кайзеровской фуражке, который отправлял их, а также их яйца в Германию. Даже во времена Мишны, когда был сочинен трактат «Бейца», что на иврите означает «яйцо», яйца не были в таком почете. И пусть они всегда хорошо раскупались в Шибуше, никогда от них не получали такой прибыли, как сейчас. Арнольд Цимлих, кузен Гедальи, завел даже специального агента, который скупал их для отправки за границу, в Германию.
Конечно, многие обвиняли г-на Цимлиха в том, что он вздувает цены на яйца, и в то же время не меньше людей были благодарны ему за то, что он дает им средства к существованию. Это были не только продавцы кур, но и плотники, которые изготавливали курятники и ящики для укладки яиц, крестьянки, сортировавшие яйца и перекладывавшие их соломой, конторщики, оформлявшие документы на экспорт. Не то чтобы в Германии не было кур или яиц — но разве можно сравнить вкус немецкой курицы или немецкого яйца с вкусом галицийской птицы или яйца! Если до появления Арнольда Цимлиха шибушские ребятишки сбегались отовсюду поглядеть на одну-единственную немецкую почтовую марку, то теперь в городе не было мальчишки, который не собрал бы коллекции марок. И даже если цена на яйца повысилась, люди ведь не перестали их есть! А между тем старожилы города еще помнили времена, когда яиц было так мало, что за одну штуку надо было выложить целую крону, и хозяйки не позволяли себе смазать яичным желтком субботние халы, хотя до этого даже хлеб, который семья ела в будни, обязательно смазывался яйцом.
